Кентавр

Огни в кают-компании потушены, курительная опустела, все пассажиры спят в своих каютах. Корабль казался совершенно безлюдным. Только на мостике виднелась тень первого помощника капитана, который мерно ходил туда-сюда. Но на корме О’Мэлли вдруг различил другую фигуру – огромная и неподвижная, она вырисовывалась на фоне фосфоресцирующей пены, и ирландцу показалось, словно фигура эта перенеслась сюда из его сна, словно Летящий Контур отделился от его подсознания и наконец видимо предстал перед ним.

Теперь Теренс двигался увереннее, хотя в полном смятении чувств, будто сознание теперь еще быстрее переносилось в ту часть его личности, которая стремилась вырваться.

Закутанные в знакомый развевающийся плащ, спина и плечи того, кто стоял, опершись на фальшборт, сливались с ночной тьмой совершенно неразличимо. Но ни один человек не смог бы так заслонить собой палубу и небо. Возбужденный ли взор тому виной, игра теней или покачивание корабля на фоне звезд и морской пены, но ирландец определенно видел исходившие от тела великана в пространство особые эманации. Сомнений в этом не было. И более чем когда бы то ни было они представились ему приятными и неприкрыто истинными. Ничего пугающего – бесспорное свидетельство красоты, но красоты могучей.

Глядя на него, О’Мэлли почувствовал, что стремящаяся отделиться часть его вновь, как прежде, в каюте, стала расширяться и расти. Они вместе попали в древнюю складку сновидений Земли, играя в медленных, смутных и грандиозных Снах планетарного Духа чудесные роли. Так близко к ней ощущалось действие подспудных потоков сознания Земли, когда она грезила, летя и вращаясь в пространстве, о давно минувших днях.

Здесь, на пустынной палубе, ночью, иллюзия огромности была сильна, как никогда. Уступив настойчивости мальчика, тянувшего его за собой, О’Мэлли попал во власть неудержимого желания совсем по-другому двигать руками и ногами – необычным, но в то же время странно знакомым образом. Привычное равновесие корпуса начало смещаться, шею и плечи словно что-то толкало вперед, чресла начало покалывать, спина выгибалась, а грудь разворачивалась. Теренс чувствовал, что позади него нарастает что-то, способное толкнуть его в мир, расстилающийся перед ним, потрясающим, неостановимым аллюром, а слух обрел замечательную остроту. Хотя тело двигалось как всегда, он сознавал, что нетелесная часть его перемещалась совсем по-иному – не шла или бежала на двух ногах, а скакала галопом. Это еще больше сближало его с летящими фигурами на холмах. Стремящаяся отделиться часть него, теперь уже наполовину достигшая цели, таким легким галопом могла покрывать бесконечные просторы.

Всего мгновение ощущал он свободное, плавное движение своего бегущего Двойника – и вот это ощущение прошло, как мимолетное воспоминание, которое никак не дается, если захочешь его хорошенько изучить. Стряхнув наваждение и с усилием вернувшись в настоящее, О’Мэлли на время приостановил стремление своей внутренней сущности вырваться наружу. И именно когда ему удалось взять себя в руки, он уголком глаза заметил, что и мальчик изменился, подобно своему отцу: вырос в размерах, а сгустившиеся вокруг него тени обрисовывали иной, чудесный контур тела. Расширение, наполовину совершившееся с ним, довершилось у отца, а теперь заканчивалось и у сына. Окутанные поднявшейся на поверхность истинной формой своей сущности, они постепенно проявлялись до конца. Как если бы он стал свидетелем смерти – непонятно, строго и прекрасно.

Всё еще не выпуская его руки, мальчик скакал рядом, будто ему трудно стало справляться со своей проекцией, обретшей уже почти физическую плотность.

И тут каким-то уголком своего повседневного сознания О’Мэлли вспомнил многозначительную пантомиму доктора Шталя двумя днями ранее, в каюте. Его словно ожгло огнем. Предупреждение сработало, осторожность вернулась. Вдруг устрашившись, он опустил руку, дав пальцам мальчика выскользнуть. Ведь именно так и могло случиться непоправимое, то самое исторжение личности, после чего – смерть. То, что произошло или происходило с его попутчиками, едва не случилось и с ним, прежде чем он успел подготовиться или даже до конца решиться.

Как бы то ни было, он заколебался, и это промедление помогло центру сознания вновь вернуться в мозг и спасло О’Мэлли. После чего смятение постепенно улеглось, борьба настроений и порывов временно утихомирилась, оставив его хозяином положения. Уже дважды – у себя в каюте и на палубе, когда Шталь удержал его, – он чуть было не отдался полностью во власть момента. И вот опять, стоило ему не отнять руки, внутреннее преображение, за которым неминуемо должно было последовать и внешнее, завершилось бы.