Кентавр

В то же мгновение, не успел О’Мэлли двинуть пальцем, мальчик одним движением, быстрым и в то же время необычно растянутым, перемахнул через перила в море. Пока он падал, казалось, что встречный поток воздуха вновь раздул невесомую сущность вокруг него, словно дым. Развевавшийся ли плащ был тому виной или неясное колдовство теней, но контуры его тела изменились гораздо сильнее, чем прежде. Пароход шел дальше, и О’Мэлли видел мальчика в его падении до конца, когда тот уже готовился плыть – движения эти походили не на горизонтальные взмахи рук пловца, а на вертикальные удары по воде животного. Он бил ими воздух.

От неожиданности О’Мэлли снова пришел в себя. И наполовину покинувшая его часть вернулась, войдя обратно, как в ножны. Внутренняя катастрофа, которой он одновременно желал и страшился, не дошла до конца.

Всплеска он не услышал из-за высокой осадки корабля и оттого, что место падения уже было далеко за кормой. Когда мимолетный ступор миновал и голос вернулся, ирландец хотел было позвать на помощь, но отец кинулся к нему, как лев, и закрыл ему рот широкой ладонью.

– Спокойно! – громыхнул его голос. – Всё хорошо, и он – в безопасности!

Бесхитростное широкое лицо его осветилось столь чистой радостью, а в жесте заключалась такая сила убеждения, что ирландец без дальнейших сомнений принял его заверения, что всё в порядке. Кричать «Человек за бортом!», останавливать пароход, бросать спасательные круги было не только излишне, а просто глупо. Мальчик был в безопасности, с ним всё было хорошо, он не «потерян»…

– Видишь, – раздался вновь гулкий голос отца, ворвавшись в его мысли, и великан настойчиво потянул его в сторону. – Видишь?

Он указал вниз. Там, наполовину в желобе шпигата, прямо у их ног лежала на палубе фигурка мальчика с раскинутыми руками и лицом, повернутым к звездам…

Поглотившее О’Мэлли замешательство было похоже на то, какое возникает, когда сознание переходит от бодрствования ко сну или наоборот. Цепкости внимания, позволяющей в достаточной мере концентрироваться на деталях, чтобы впоследствии вспоминать их точную последовательность, он явно лишился.

Однако две вещи помнились несомненно, о чем он вкратце и пишет: во-первых, радость на лице отца, отчего любые соболезнования были бы неуместны, и, во-вторых, появление доктора Шталя, который подоспел так быстро, что, видимо, постоянно находился поблизости.

Всё случилось между двумя и тремя часами ночи, пассажиры спали, но капитан Бургенфельдер с первым помощником появились довольно скоро, официально зафиксировав происшествие. Показания отца и О’Мэлли были должным образом занесены на бумагу и засвидетельствованы.

Сцена в каюте доктора впечаталась ему в память: русский великан стоял у двери – он отказался садиться – и улыбался несообразно серьезности происходящего, с видимым усилием отвечая на поставленные вопросы; остальные сидели вокруг стола, поодаль; скрипело перо в руках доктора; а на протяжении всей долгой пантомимы неподвижное юное тело, накрытое брезентом, лежало на кушетке в углу комнаты, где сгущались тени. Затем, когда открыли дверь, ворвался с легким свистом свежий ветерок, а на блестящих от росы досках палубы заалел отсвет занимающегося утра. Бросив на ирландца многозначительный взгляд, отец тут же вышел наружу.

Медицинским диагнозом был объявлен обморок с остановкой сердца, вызванной перевозбуждением, и тело по решению отца должно было быть предано морю без промедления. Что и исполнили, когда солнце поднялось над высоким берегом Малой Азии.

Но глаза отца не провожали тело до воды. Они безотрывно глядели в другом направлении, туда, где лучи солнца касались за морскими волнами гор и дол Пелиона. Даже на всплеск он не повернул головы. Широким жестом, каким-то образом включившим и О’Мэлли, он указал через Эгейское море туда, где за горизонтом лежали берега Северо-Западной Аркадии, затем приветственно поднял обе руки к светлеющему небу, повернулся и спустился вниз, не сказав больше ни слова.

Еще несколько минут небольшая группа матросов и офицеров постояла с непокрытыми головами в некотором благоговейном недоумении, а затем и они молча покинули палубу, оставив ее ветру и восходящему солнцу.

XXIII

О’Мэлли не сразу вернулся к себе в каюту, он уступил уговорам доктора Шталя и опустился в знакомое кресло, наблюдая, как его приятель прикручивает лампу и ставит кофейник.

Но лишь глазами – внимание же его было совершенно рассеянно – малая толика его сознания цеплялась за усталую физическую оболочку. Остальное витало далеко за сублиминальным порогом – внизу, с русским соседом, далеко за горизонтом, вместе со странствующим духом мальчика, но наибольшая часть – глубоко в космическом пространстве, востребованная Землей.

По крайней мере, так он чувствовал; кровь в его мозге почти не циркулировала, физические ощущения притупились. Напряжение во внешних путях сознания, обычно сокрытых, превышало всё воображаемое.

– На этот раз, – слышал он голос Шталя будто издалека, – вы почти совершенно… вышли наружу…