– Только подумать, подавляющее большинство всё отрицает лишь оттого, что сами они – просто мертвы! – воскликнул доктор. – Придавлены! Не способны воспринять никаких намеков и знаков! И живут себе без вдохновения в крошечном осколке мира, считая его всем мирозданием! Ах, друг мой, – неожиданно он подошел совсем близко, – как очевидны их потуги, демонстрация самодостаточности и гордыни, крайняя недальновидная глупость их отрицаний для тех, кто, подобно нам, познал неудержимый зов широкого мира! Ведь то подсознание, о котором теперь так много говорят, отражает глубинную истину, открытую совсем недавно и не до конца понятую. Наша личность куда шире, чем мы думаем, и подсознательная часть ее огромна. Но что еще важнее – есть и надсознание. И если первая часть заключает в себе отринутое родом человеческим прошлое, то вторая нащупывает то, что ждет в будущем. Идеальная личность, о которой можно мечтать, должна бы сочетать в себе обе области, поскольку многое было отринуто поспешно и преждевременно. Его стоит восстановить, и на подсознательном уровне оно еще существует, ожидая своего часа. Но сконцентрироваться бы стоило именно на над- или сверхсознании, ибо именно там сокрыты гигантские силы, таинственно открывающиеся гениям, приходящие по вдохновению, при гипнозе.
– Однако одно ведет к другому, – вставил О’Мэлли. – Нельзя ли это сравнить с движением маятника?
– Возможно, – последовал лаконичный ответ.
– И где-то вне поля зрения обе части как бы берутся за руки.
– Возможно.
– Значит, мой спутник может вести меня на самом деле вперед, а не назад?
– Возможно, – только и повторил доктор.
Тут Шталь остановился как вкопанный, словно поняв, что сказал слишком много и тем самым выдал себя в порыве возбужденного интереса. Помолодевшее было лицо вновь увяло, блеск в глазах померк. Труднообъяснимым для О’Мэлли образом доктор почти моментально обрел привычное спокойствие и уже раскуривал одну из своих черных сигар возле стола, полунасмешливо-полувопросительно поглядывая на него сквозь клубы дыма.
– И потому я должен напомнить еще раз, – заговорил он как ни в чем не бывало, словно ирландцу привиделась предыдущая страстная тирада, – не спешите, продвигайтесь с осторожностью, присущей здравомыслящему большинству, той осторожностью, которая обеспечивает безопасность. Как я уже говорил, ваш друг – непосредственное выражение космической жизни Земли. Думаю, вы уже догадались, какого именно вида и формы. Не отдавайтесь полностью под его власть. Сохраняйте свое «я» и сопротивляйтесь, пока остается такая возможность.
Пока Теренс сидел в каюте доктора, попивая горячий кофе и не очень прислушиваясь к словам, предупреждавшим об опасности, но подспудно побуждавшим идти дальше, вокруг него сгущались мечты детства, сила которых отодвигала прочь современность, – детства не тела, но духа, когда мир был и сам молод… Да, и он некогда обитал в Аркадии, познав красоту свободной простой жизни Золотого Века, ибо теперь грезы о нем, похожие на воспоминания и на мечты одновременно, невыразимо притягательные, эти грезы о Золотом Веке, нетронутом Временем, неизменном, всё еще доступном, по-прежнему обитаемом, начинали сбываться.
Поистине то был древний Сад невинности и счастья, где еще не отягощенная хитроумием поверхностной цивилизованности рассудка душа еще способна была расти и развиваться, та страна, которая прозревается святыми и поэтами, но большинством забытая или полагаемая несуществующей.
Простая Жизнь! Новое понимание ее поначалу ошеломило Теренса. Душевный взор упивался красотой: всё было его – и страстный простор пустошей, и сила речных потоков, струящихся по материнскому телу. Ужас гор и пение нежных весенних ливней. Чудо покрывающих землю лесов впиталось в кровь, каждодневно спешащую по жилам. Пропустив через себя, он понял мощь океанских приливов, а более чувствительными областями распростершегося «я» ощутил летучие ароматы всех на свете лесных и полевых цветов. Странная аллегория человека как микрокосма и земли как макрокосма вдруг обрела явственную реальность.
А лихорадочная неудовлетворенность, беспокойство и тщеславие современной жизни происходили именно из-за отдаления человека от души мира, от всеобъемлющей простоты к мелочному существованию, гордо поименованному ими прогрессом.