Кентавр

Такой глупый вопрос задавал, конечно, рассудок. Всему существу О’Мэлли ответ, несомненно, был известен заранее.

– А потому, – отвечал доктор, постукивая при каждом слове по блюдечку, – что вам удалось неведомым образом сохранить невероятное простодушие, нетронутую невинность, под стать первобытному миру, вкупе с открытостью. Осмелюсь предположить, что даже обычное чувство стыда вам незнакомо.

Слова Шталя глубоко проникли в него. Миновав рассудок, который мог бы подвергнуть их критике, они поселились там, где интуиция угадала их истинность. То есть, несмотря на неуклюжесть выражений, смысл он уловил.

– Не такой уж я святой! – слабо засмеялся он.

Шталь покачал головой:

– Скорее всего, так вышло оттого, что вы живете сами по себе и никогда не погружались в жизненную суету. И каналы восприятия остались открыты приливным волнам огромного мира вокруг. Хотел бы я быть таким же храбрым.

– А другие?

Немец чуть помедлил.

– Большинство людей, – начал он, явно подыскивая слова, – слишком толстокожи, чтобы вообще откликнуться на воздействие сознания шире их собственного. Опыт своей ограниченной личности для них альфа и омега, отчего они упрямо отвергают любые доказательства со стороны других людей. «На самом деле наша личность способна значительно превосходить представления, основанные на теперешней земной форме сознания, которая подходит для нашего временного существования здесь и специально для нее развилась, но лишь частично отражает наше „я“. Вполне вероятно, что личность никогда на проявляется полностью на земном плане».

Совершенно очевидно, цитата. Ирландец где-то уже читал такие слова. Он всё прочнее ощущал себя в окружающем мире, возвращался в него, сопрягая подсознательное с сознанием.

– И всё же сознание в отрыве от мозга невообразимо, – заметил он, скорее чтобы выслушать ответ, чем высказаться самому.

Догадался ли Шталь о его намерении или нет, судить трудно.

– Нельзя с достаточной уверенностью утверждать, что субстанция, именуемая мозгом, одна подходит для использования разумом и сознанием, хотя и верно, что другой мы не знаем. – И повторил: – Хотя и верно, что другой мы не знаем.

О’Мэлли еще глубже опустился в кресло. Слова «слишком толстокожи» вызвали в памяти воспоминания о лондонской жизни. Перед глазами предстали тамошние знакомые и друзья: в клубе, на званых обедах, в парках, театрах; он вспомнил их разговоры… стрельбу… уничтожение совершенной жизни; разговоры о лошадях, политике, женщинах и прочем. Вполне хорошие, честные, симпатичные люди. Но как им удавалось дышать в таком тесном мирке? Поистине, здравомыслящие образчики величайшей цивилизации! Вспомнилось и недоуменное выражение лиц пары приятелей, с которыми он осмелился как-то поговорить о просторах, ведомых и дорогих ему…

– Хотя верно, что другой мы не знаем, – вновь медленно проговорил Шталь, поглядев в чашку и помешав кофейную гущу.

Вдруг доктор поднялся со своего места и подошел к ирландцу, потирая руки, глаза его блестели. Он рассмеялся.

– К примеру, я вот сейчас совершенно не осознаю тот кофе, который только что выпил, – воскликнул он. – Однако если бы он вдруг расстроил мне желудок, немедленно бы осознал снова.

– Значит, вы считаете, что особые состояния – симптом заболевания? – по аналогии спросил ирландец.

– Сейчас да, – последовал ответ, – и останутся таковым, пока не удастся лучше понять их соотношение с ограниченным сознанием личности. Воинственные мощные Силы более широкого Сознания еще стремятся к захвату и покорению. Но времена меняются. Кое-кто уже признал, что состояния, называемые нами истерией и безумием, трансом, гипнозом и иже с ними, не поддаются удовлетворительному объяснению на современном уровне представлений. – Он посмотрел сверху вниз на сидящего приятеля. – Вот если бы мне удалось понаблюдать в непосредственной близости за вашим «я» на протяжении нескольких лет и при различных условиях, – многозначительно добавил он, – вот тогда я смог бы открыть кое-что миру!

– Благодарю! – воскликнул ирландец, теперь полностью пришедший в себя, то есть вернувшийся к повседневности.

Ничего лучшего он не мог придумать, однако сказал от сердца. Он пересел в другое кресло и задымил сигаретой. Снова попадать под микроскоп к доктору ему совершенно не хотелось. Перед его умственным взором вдруг предстала картина изгнания этого экспериментатора и визионера из респектабельной клиники, где потребовали «разорвать связь» с их заведением, дабы не портить их репутацию.

Однако Шталь, ничуть не оскорбленный, продолжал развивать свою мысль вслух:

– Ибо существу с вашей организацией… активнее на внешних пределах сознания, чем в более центральных областях… то есть подобного вам… как мне представляется… может оказаться возможным воспринять Иные формы Жизни и существ еще более высокоорганизованных, чем Земля.

Им завладело странное возбуждение, глаза блестели. Шталь заходил по каюте туда-сюда, а О’Мэлли следил за ним с нарастающей тревогой.