Кёрклендские забавы

Дом сомкнулся вокруг меня. Я направилась в свою комнату, где солнце пробивалось сквозь жалюзи. Я подняла их, впустив в помещение свет, потом открыла окно. Моя комната находилась на верхнем этаже, поэтому окрестности из нее были видны как на ладони, и при взгляде на них у меня по телу от удовольствия побежали мурашки. Эти места совсем не изменились и все так же меня радовали. Мне вспомнилось, какой восторг доставляло мне катание на собственном пони, хоть меня всегда сопровождал кто-то из работников конюшни. Когда дядя Дик бывал дома, мы катались вместе, ехали то рысью, то галопом, и ветер бил нам в лицо. Помню, мы часто останавливались у кузнеца, и пока какой-нибудь из лошадей меняли подкову, запах прижигаемых копыт щекотал мне ноздри; я сидела на высоком табурете и попивала из стакана домашнее вино Тома Энуисла. От вина я немного пьянела, и это чрезвычайно забавляло дядю Дика.

– Ох и веселый вы человек, капитан Кордер, ох и веселый! – не раз говорил Том Энуисл моему дяде.

Однажды я вдруг поняла, что дядя Дик хотел, чтобы я выросла такой же, как он, и поскольку мне самой хотелось этого больше всего на свете, между нами воцарилось согласие.

Мои мысли устремились в прошлое. Завтра, решила я, поеду кататься верхом… На этот раз одна.

Каким же долгим показался мне первый день дома! Я обошла здание, заглянула во все комнаты… темные комнаты, куда не было доступа солнцу. У нас были две служанки, Джанет и Мэри, обе уже немолодые. Они походили на бледные тени Фанни, что, впрочем, было естественно, ведь Фанни сама их выбрала и обучала.

Джемми Беллу помогали на конюшне два парня, они же ухаживали за садом. У отца никакой определенной профессии не было. Он был из тех, кого называют джентльменами. Окончив с отличием Оксфорд, он какое-то время преподавал и увлекся археологией, которая привела его в Грецию и Египет. Когда он женился, моя мать стала путешествовать с ним, но перед самым моим рождением они осели в Йоркшире, где отец собирался писать книги по археологии и философии. Кроме того, он пробовал себя в живописи. Дядя Дик как-то сказал, что беда моего отца в том, что он слишком талантлив, тогда как сам дядя, не имея вовсе никаких талантов, стал простым моряком.

Как же часто я мечтала о том, чтобы моим отцом был дядя Дик!

В промежутках между плаваниями дядя жил с нами. Это он навещал меня в школе. Таким я и рисовала его в своем воображении: вот он стоит посреди зала с белыми стенами, куда провела его Madame la Directrice[1], ноги широко расставлены, руки в карманах, вид такой, будто все это место принадлежит ему. Мы были очень похожи, и я никогда не сомневалась, что под его пышной бородой скрывается такой же острый подбородок, как у меня.

Дядя подхватил меня на руки, оторвал от пола, как когда-то в детстве. Думаю, будь я старухой, он сделал бы то же самое. Это был способ показать мне, насколько я дорога ему… А он мне. «С тобой здесь хорошо обращаются?» – спросил дядя, и его глаза вдруг воинственно сверкнули, словно он готов был ринуться в бой с моими обидчиками.

Он ненадолго забрал меня из школы. Мы ехали по городу в тарахтевшей коляске, которую он нанял, заходили в магазины, покупали для меня одежду, потому что дядя увидел нескольких девочек из моей школы и решил, что они выглядят элегантнее, чем я. Ах, милый дядя Дик! После той встречи он добился, чтобы мне выплачивали хорошее пособие, и именно по этой причине я вернулась домой с целым сундуком нарядов самых разнообразных фасонов и видов, которые, как меня убеждали дижонские модельеры, привозили прямиком из Парижа.

Но сейчас, стоя у окна и глядя на пустошь, я понимала, что одежда никак не влияет на характер человека. Я оставалась собой даже в роскошных парижских платьях и была совсем не похожа на девочек, с которыми провела несколько лет в Дижоне. Дилис Хестон-Брауни предстояло блистать на лондонских сезонах, а Мари де Фрис собирались представить в парижском свете. Это были мои ближайшие подруги, и перед расставанием мы поклялись, что наша дружба будет продолжаться, пока мы живы. Я уже начинала сомневаться, что когда-либо увижу их снова.

Таково было влияние Глен-хауса и окрестных пустошей. Здесь перед тобой открывалась истина, какой бы неромантичной, какой бы неприятной она ни была.

Мне казалось, что этот день никогда не закончится. Поездка была такой интересной, наполненной событиями, но тут, в задумчивом покое дома, казалось, будто за все это время ничего не изменилось. Если и были какие-то перемены, то лишь потому, что теперь я смотрела на жизнь глазами взрослой женщины, а не ребенка.