Кёрклендские забавы

С отцом мы виделись за обеденным столом. После этого он удалялся в свой кабинет писать книгу, которая никогда не будет закончена. Фанни ходила по дому, раздавая указания с помощью жестов и взглядов. Она была женщиной немногословной, но ее цоканье и надутые губы бывали весьма красноречивыми. Прислуга боялась Фанни: та могла уволить любого. Я знала, что она нарочно запугивала служанок, постоянно напоминая им о возрасте, дескать, если я вас выгоню, кто вас, старух, захочет нанять?

На мебели не было ни пылинки; кухня дважды в неделю наполнялась ароматом пекущегося хлеба; хозяйство велось идеально. Настолько, что мне даже захотелось хаоса.

Я скучала по жизни в школе, которая в сравнении с обитанием в отцовском доме казалась полной захватывающих приключений. Я вспоминала комнату, которую делила с Дилис Хестон-Брауни; двор под окном, с которого постоянно доносились голоса девочек; периодический звон колоколов, заставлявший чувствовать себя частью большой оживленной общины; секреты; хохот; драмы и комедии, сопровождавшие нашу жизнь, казавшуюся теперь, по прошествии времени, завидно беззаботной.

В течение тех четырех лет я несколько раз ездила отдыхать с людьми, тронутыми моим одиночеством. Однажды я отправилась в Женеву с Дилис и ее семьей, а в другой раз съездила в Канны. Но мне запомнились не красоты Женевского озера и не лазурное море в обрамлении Приморских Альп, а ощущение близости между Дилис и ее родителями, которое ей казалось чем-то само собой разумеющимся, а у меня вызывало жгучую зависть.

Однако, оглядываясь назад, я понимала, что ощущение одиночества настигало меня лишь изредка, ибо б'oльшую часть времени я гуляла, ездила верхом, купалась и играла с Дилис и ее сестрой, словно была членом их семьи.

Однажды во время каникул, когда остальные ученицы разъехались по домам, меня на неделю отвезла в Париж одна из наших учительниц. Эта поездка была совсем не похожа на отдых с беззаботной Дилис и ее добрейшими родственниками, поскольку мадемуазель Дюпон больше всего заботило мое культурное образование. Теперь я улыбаюсь, думая о тех беспокойных днях, о часах, проведенных в Лувре среди полотен старинных мастеров, о поездке в Версаль на урок истории. Мадемуазель Дюпон решила, что ни одну секунду нельзя потратить впустую. Но больше всего мне запомнилось, как она говорила обо мне со своей матерью. Я была «бедняжкой, которую оставили в школе на каникулы, потому что ей некуда податься».

Я расстроилась, когда услышала это, и необычайно остро почувствовала отчаянное одиночество. Никому не нужная! Матери нет, а отец не хочет, чтобы дочь приезжала домой на каникулы. И все же я, как любой ребенок, быстро позабыла об этом и вскоре полностью отдалась очарованию Латинского квартала, магии Елисейских полей и блеску витрин на Рю-де-ля-Пе.

Письмо от Дилис заставило меня вспомнить те дни с тоской по прошлому. У моей подруги, готовившейся к лондонскому сезону, жизнь складывалась прекрасно.

Милая Кэтрин, я едва нашла минутку, чтобы написать тебе. Мне очень давно хотелось это сделать, но постоянно что-то мешало. Я буквально живу у портних, они мне все время что-то подправляют, перешивают. О, ты бы видела эти платья! Если бы их показали мадам, она, наверное, завопила бы от ужаса. Но мама твердо решила, что мне нельзя остаться незамеченной. Она составляет список приглашенных на мой первый бал. Представляешь? Уже! Ах, как бы мне хотелось, чтобы и ты была здесь! Прошу, напиши, какие у тебя новости…

Я представляла Дилис и ее семью в их доме с конюшнями в Найтсбридже, рядом с парком. Как же ее жизнь отличалась от моей!

Я хотела ответить ей, но, что бы я ни написала, получалось мрачно и тоскливо. Могла ли Дилис понять, каково это – не иметь матери, которая строит вместо тебя планы на твое будущее, и страдать от холодности отца, который настолько занят своими делами, что не замечает возвращения дочери?

Поэтому на письмо Дилис я так и не ответила.

С каждым днем дом казался мне все невыносимее, я все больше времени проводила на свежем воздухе, катаясь верхом. Фанни криво усмехалась, глядя на мою амазонку, самую модную в Париже, купленную благодаря щедротам дядюшки Дика, но мне было все равно.

Однажды Фанни сказала мне:

– Ваш отец сегодня уезжает.

Лицо ее при этом было непроницаемым, будто закрытая дверь, и я понимала, что Фанни нарочно сделала его таким. Невозможно было сказать, одобряет она отъезд моего отца или нет. Мне было понятно лишь то, что она хочет что-то скрыть и мне не позволено узнать эту тайну.