Кетанда

Наступал вечер. Ветер совсем стих, и небо стало повеселей. На закате даже немного покраснело под тучами, утром могла быть хорошая погода. «А могла и не быть. Бог с ней. Баню завтра буду топить, — так подумал. — И долго-долго париться». Он представил, как замачивает веник в кипятке в пластмассовом тазике и лезет на горячий чистый полок. «Сначала — мокрый веник под голову и просто полежу в жару, погреюсь. Чуть-чуть плесну где-нибудь сбоку, для мягкости, и полежу. Потом зайду как следует. Камни охнут, саданут паром в потолок. А банька тесная — наверху не дыхнуть — ничего, на карачках на полу потерплю, а после уж с веничком. Выползу красный и скользкий на крылечко. На речку смотреть стану, а от меня пар. Жалко, Катьки нет. Малышня совсем, а баню любит до визга. Юрка — здоровый уже, а не любит».

Он набил ведро чистым снегом и вернулся в дом. Здесь так вкусно пахло оттаявшей тушенкой, что у Мити радостно засосало под ложечкой. Он выбрал в кухне граненую рюмку на ножке. Хорошо вымыл, поставил на стол и залюбовался картинкой: пустой стол, покрытый вылинявшей деревенской клеенкой и одинокая чистая рюмка на нем. Митя подмигнул ей и поставил рядом запотевшую бутылку «Столичной». Ему казалось, что он заслужил хорошо тяпнуть, прямо чувствовал что-то такое, даже захотелось надраться, но бутылка была всего одна, а надо было и на завтра оставить — на после баньки.

Первую махнул без закуски и сразу услышал, как идет хмель. Налил вторую, вдогонку, чокнулся с бутылкой, посмотрел на себя со стороны и, как бы отвечая на какой-то внутренний вопрос, сказал громко: «Да, сейчас и эту выпью!» И выпил. Закусывать не стал, сел к печке и закурил. Он ждал приятного легкого опьянения, но с голодухи ли или еще почему, неожиданно тяжело ударило в голову. Митя нахмурился, прислушиваясь к себе. Не приходило ни праздничной легкости, ни куража. Тяжело забрала. Сразу. Он не понимал, почему так. Растерянно оглядел стол, кипящую картошку, все свое согревающееся жилище. Все было сделано хорошо и правильно. И в удовольствие. Но все это неумолимо тускнело и теряло смысл. Тошнота, не физическая, а какая-то внутренняя, подступила. «Значит, что-то неправильно», — Митины мысли беспорядочно метались по ночной Москве, а сердце сжималось знакомым страхом, что все идет не так и он ничего с этим не может поделать.

На улице совсем стемнело. Митя снял картошку, поставил на стол прямо в кастрюльке и стал есть. Вроде и не хотел, и знал, что лучше не станет, но выпил еще. Он вяло жевал, смотрел невесело то ли в черноту окна, то ли куда-то еще дальше и думал о том, что не понимает себя. Поэтому так все и криво. Совсем не понимает. Может, конечно, человек и не должен себя понимать, но ведь он что-то все делает. Копошится. На работе с утра до ночи. Дома тоже. Как же он тогда делает-то? И главное, зачем?

Митя встал, подошел к печке, подержал над ней руки, на кухне постоял: посуда какая-то, пустые ведра, капелька, набухающая на носике рукомойника. Все было бессмысленно. И то, что он уехал сюда… и эта водка в одиночестве. Разве бывают праздники от водки и одиночества? Он представил, кого бы хотелось увидеть сейчас здесь? Друзей — Саню, Леху. Чтобы как когда-то! Студентами! Ольга вдруг вспомнилась. Молодая. Даже еще не жена. Без очков, без этой усталости в глазах, счастливая от пустяков.

Не раздеваясь, лег Митя на диван, накрылся чем было и уснул. И приснился ему поганый-препоганый сон.

Видел Митя будто бы живут они с Ольгой, с Юрой и Катькой в этой избе. И вот его жена, его Ольга… спуталась с их общим знакомым. Не просто спуталась, а это у них уже давно, и Ольга решилась наконец и рассказывает Мите все как есть — с этого сон-то и начался! — а сама довольная, даже радостная. Как будто у нее новая жизнь начинается. И знакомый этот, тут же, дрова в его печку подкладывает. Деловой такой, курит спокойно в приоткрытую дверку. Как будто все так и надо. А Митька вроде как лишний в своем доме. Будто гость засидевшийся, который все никак не уйдет. И детей почему-то нет нигде!

Митя проснулся окаменевший от ужаса. В тревоге и ясной уверенности, что все так и есть и сделать уже ничего нельзя. В висках стучало от напряжения. Все было ужасно несправедливо.

Он встал, пошел босой по холодному, грязному полу, нашарил в темноте выключатель. Подбросил в печку дров. Долго сидел, глядя на огонь, курил. Выходил на улицу, там курил. Пить не стал. Доел картошку и лег.

Все не мог заснуть.

Проснулся поздно. Разбитый. Уставший от ночного курева. Долго лежал, глядя в потолок. Потом вдруг заторопился. Выпил холодного чая, кое-как прибрался и уехал в Москву.

БЫЛА ВЕСНА…