Кетхен из Гейльброна

Якоб Пех. Скотина — свинья со своим пометом, с позволения вашей милости. Это ведь свинарник, сколоченный на дворе из дранки.

Рейнграф. Хорошо. А тут кто живет?

Якоб Пех. Где?

Рейнграф. Вон за той, третьей, дверью?

Якоб Пех. Никто, с позволения вашей милости.

Рейнграф. Никто?

Якоб Пех. Никто, доблестный господин, истинно так — никто. Или, вернее, кто угодно. Это — выход в чистое поле.

Рейнграф. Хорошо. Как тебя звать?

Якоб Пех. Якоб Пех.

Рейнграф. Иди себе, Якоб Пех.

Якоб Пех уходит.

Притаюсь здесь, как паук, чтоб выглядеть, как невиннейший комочек пыли. А когда она попадется в сеть, эта Кунигунда, наброшусь на нее и глубоко, в самое сердце, вонжу ей жало мести. Смерть ей, смерть, смерть, а скелет ее пусть хранится на чердаке Штейнбурга как памятник архиблуднице!

Фридрих. Потише, Альбрехт, потише! Ведь Эгингардт, которого ты послал в Турнек, чтоб он в точности разузнал о том, что ты подозреваешь, еще не возвратился.

Рейнграф. Ты прав, друг. Эгингардт еще не вернулся. Хотя в письме этой негодницы прямо сказано: она мне низко кланяется, в хлопотах моих ей больше нет нужды, граф фом Штраль уступил ей Штауфен по дружескому соглашению. Клянусь своей бессмертной душой, если во всем этом есть какой-то честный смысл, я готов это проглотить и отменить приготовления к войне, которые я ради нее делал. Но если Эгингардт вернется и подтвердит дошедшие до меня слухи, что она с ним обручилась, тогда я сложу свою учтивость, как перочинный ножик, и выбью из нее все военные расходы, даже если бы пришлось перевернуть ее верх ногами, так, чтобы по геллеру вытряхивать все у нее из карманов.

Явление третье

Те же. Входит Эгингардт фон дер Варт.

Рейнграф. Ну, друг, приветствую тебя, как верный друг и брат. Как обстоит дело в замке Турнек?

Эгингардт. Друзья, все — так, как твердит молва! Они на всех парусах плывут по океану любви и еще до того, как обновится месяц, войдут в гавань брака.

Рейнграф. Пусть молния ударит в их мачты, прежде чем они туда попадут!

Фридрих. Они уже обручились?

Эгингард. Думаю, что словами это еще не подтверждено, но если взгляды говорят, выражения лиц пишут, а рукопожатия скрепляют печатью, то, можно сказать, брачный договор уже готов.

Рейнграф. А как случилось, что он отдал ей Штауфен? Это ты мне расскажи.

Фридрих. Когда он принес ей этот дар?

Эгингардт. Э! Позавчера утром, в день ее рождения, когда родичи устроили ей в Турнеке блестящее празднество. Едва солнце озарило ее ложе, как она нашла дарственную у себя на одеяле. А дарственная, сами понимаете, вложена в письмецо влюбленного графа, где сказано — это, мол, его свадебный дар, если она соизволит отдать ему свою руку.

Рейнграф. И она взяла? Ну конечно же! Стала перед зеркалом, сделала книксен и приняла?

Эгингардт. Дарственную-то? Ясное дело.

Фридрих. А рука, которую просили в письме?

Эгингардт. О, она в ней не отказала.

Фридрих. Как? Не отказала?

Эгингардт. Нет. Боже сохрани! Да разве она отказывала кому-нибудь из женихов?

Рейнграф. А когда в церкви начинают звонить, она не держит слова?

Эгингардт. Об этом вы меня не спрашивали.

Рейнграф. Что она ответила на письмо?

Эгингардт. Она, мол, до того растрогана, что слезы льются из глаз ее двумя потоками и затопляют письмо. Ищет слова, чтобы выразить свои чувства, а слова эти жалки, словно нищие. Даже и без такой жертвы он имеет право на вечную ее благодарность, и это, как алмазом, вырезано у нее на сердце. Словом, письмо, полное двусмысленных ужимок, которое, как атлас, сотканный из двуцветных нитей, отливает то одной краской, то другой и не говорит ни да, ни нет.

Рейнграф. Ну, друзья, уж эта проделка сведет в могилу все ее колдовство! Меня она провела, но больше никого не проведет. Вереница простаков, которых она нанизывала на нитку, мною замыкается. Где оба верховых гонца?

Фридрих(зовет в дверь). Эй, вы, там!

Входят два гонца.

Явление четвертое

Те же и два гонца.

Рейнграф (извлекая из колета два письма). Возьмите оба письма: ты бери это, ты — это. Отвезете их — это ты приору доминиканцев Гатто, понял? В семь вечера я буду у него в монастыре, чтобы получить отпущение грехов. А это ты Петеру Кванцу, домоправителю замка Турнек: как пробьет полночь, я с моим отрядом буду у замка и ворвусь в него. Пока не стемнеет, в замок не входи, и пусть ни одна душа тебя не видит. Понял? А тебе нечего бояться дневного света. Понятно вам?

Гонцы. Все понятно.

Рейнграф(снова берет у них из рук письма). Письма-то не перепутаны?

Фридрих. Нет, нет.

Рейнграф. Нет? Земля и небо!

Эгингардт. Что случилось?

Рейнграф. Кто их запечатывал?

Фридрих. Письма?

Рейнграф. Да.