КГБ и тайна смерти Кеннеди

С момента ареста 22 ноября до выстрела Руби утром 24 ноября Освальд не сделал ни одного политического заявления ни во время допросов (кроме признания, что он не коммунист, а «марксист, но не марксист-ленинец»), ни во время краткого общения с прессой и ТВ, то есть ни разу не воспользовался возможностью провозгласить на весь мир свои идеологические и политические взгляды, как обычно делают после совершенной акции политические террористы, которые в подобных случаях не только признают свое участие в совершении теракта, но и подчеркивают, что гордятся этим, не испытывая чувства вины.

Находясь под арестом, Освальд, вероятно, все больше осознавал несоразмерность мотивов, приведших его к покушению на президента, с масштабами последствий этого для американской нации и всего мира.

Поведение Освальда во время единственного свидания с женой, самым близким ему человеком в тот период, в полицейском управлении Далласа, описанное в книге «Марина и Ли», можно посчитать одним из свидетельств правильности этого предположения: «Он выглядел жалким, его глаза были полны беспокойства»; «По его словам, это был прежний Ли, полный бравады, но Марина могла сказать по тону его голоса, что он испуган. Она видела страх в его глазах…»; «На глазах Ли были слезы, но он делал все, чтобы сдержать их…»; «Глазами он говорил «прощай» (при расставании. — О.Н.)»; «Марина была теперь уверена, что Ли виноват. Она видела эту вину в его глазах».

Более того, она считала, что, будучи невиновным, он поднял бы жуткий крик о своих правах, плохом обращении и требовал бы встречи с чиновниками самых высоких уровней, как не раз делал это ранее. Его признание, что с ним обращаются нормально, было для нее свидетельством его вины.

Марина увидела в глазах Освальда выражение одновременно удовлетворения и угрызений совести. Она не почувствовала, что он сбросил всегда давивший его какой-то груз и сделался счастливее.

«Он смотрел на нее не вполне обычно, с мольбой в глазах. Он умолял не покидать его. Он просил о ее любви, о поддержке, но больше всего о молчании. Он знал, что это конец».

Марина обратила внимание, что муж успокаивал и давал ей советы «словами, почти идентичными тем, которые он написал в «уолкеровской записке»».

Если отбросить всю патетику литературного стиля, то суть пересказа свежих тогда впечатлений сводится к одному: Марина была убеждена в виновности мужа в покушении на президента.

Тем не менее хотелось бы прокомментировать три момента из ее повествования о последнем свидании с Освальдом.

Чувство вины, которое Марина заметила в глазах мужа, было, наверное, прежде всего чувством вины перед ней. Это еще раз наводит на мысль о садомазохистской мотивации первого преступления Освальда. Поэтому, надо думать, даже если бы он остался жив и его изобличили в убийстве Кеннеди, он вряд ли признался бы, какова была истинная причина покушения — столь завышена была самооценка Освальда и ничтожен в глазах окружающих повод, толкнувший его на преступление.

Советы Марине в духе «уолкеровской записки» свидетельствуют о том, что Освальд понимал неотвратимость грядущего наказания, и могут служить косвенным признанием им своей вины.

Марина, говоря о привычке мужа громко отстаивать свои права, понятия не имела об обстоятельствах его допросов и о том, что в их ходе он уже стучал кулаком по столу.

Делал ли он это потому, что был невиновен? Судя по материалам первого допроса 22 ноября, Освальд бурно и враждебно реагировал на появление и участие в допросе специальных агентов ФБР, и в первую очередь Хости. Возможно, именно их присутствие сыграло свою «стимулирующую» роль и стало переломным моментом в его поведении. Этот «вечный раздражитель» помог ему укрепиться в мысли о правильности содеянного и уменьшить чувство вины. В результате растерянность и виноватость постепенно сменились свойственной ему самоуверенностью, и даже в такой ситуации его отношения с властями опять вернулись к принципу «первый — второй».

Из весьма скудных записей допросов следует, что Освальд довольно быстро собрался и стал следовать обычному для него стереотипу поведения: беззастенчиво говорил заведомую ложь, отрицал или искажал достоверные факты. Выпустил «своего» козла отпущения, рассказав, отвечая на вопрос о винтовке, что за день до покушения видел, как в кабинете Трули один из служащих склада демонстрировал винтовку. Пытался доказать свое алиби, утверждая, что во время проезда автокортежа завтракал на первом этаже с сослуживцами, в то время как названные им люди в тот момент находились у окон пятого этажа, и это зафиксировано документально.

Спрашивается, чем мог руководствоваться говоривший все это человек, прекрасно понимая, что такие байки элементарно рассыпаются при первой проверке? Думается, у Освальда просто не было времени, чтобы, оставшись наедине, сочинить какую-то версию и в дальнейшем упорно стоять на ней.