КГБ в смокинге. Книга 2

Штатский обернулся к одному из автоматчиков и дал команду. Тот закинул оружие за спину и длинными заячьими прыжками устремился к вокзалу. Прислонившись к деревянному забору, мы молча стояли почти в полной тишине. Мне вдруг захотелось курить. До боли в сердце. Однако руки за спиной были скованы, а просить не хотелось. Наконец неподалеку заурчал мотор, и через несколько секунд возле нас притормозил полицейский «газик». Меня быстро втолкнули в обтянутый брезентом кузов. Не успела я сесть на жесткое ребристое сиденье, расположенное параллельно борту машины, как с двух сторон меня сдавили крепкие плечи двух автоматчиков. Еще трое уселись напротив и, зажав автоматы между коленями, уставились на меня невидящим взглядом.

«Газик» взревел и рванул с места.

Пятеро молодых парней, в компанию которых я попала благодаря предательству или сумасшествию Мишина, не делали никаких попыток заговорить со мной. Сперва я решила, что молчать им велено по уставу. В памяти всплыл фрагмент из какого-то фильма о доблестной советской милиции и суровая фраза безукоризненно выбритого офицера: «С арестованным не разговаривать!» Потом я вспомнила свое безобразное отражение в зеркале у Марии и сообразила, что на месте этих ребят я бы тоже не стала затевать разговоров с седеющей безликой мымрой в шейном корсете.

Впрочем, выражаемая почти демонстративно неприязнь к моей персоне со стороны доблестных представителей Войска Польского вполне меня устраивала. Появилась возможность спокойно поразмыслить. С каждой минутой я все больше убеждалась, что бросающийся в глаза вариант, согласно которому Витяня элементарно сдает меня в руки КГБ, не так уж очевиден; он, по выражению Моисея Абрамовича, заядлого преферансиста и соседа моей мамы по мытищинской коммуналке, — не пляшет. Ну никак не пляшет!

«Допустим, он действительно раскаялся и хочет вернуть благорасположение Лубянки, — размышляла я с закрытыми глазами, морщась от нестерпимого запаха пота и сапожной ваксы, исходившего от моих конвоиров. — Допустим, Витяня, изрядно измотавшийся в бегах, настолько охренел, что надеется на прощение Андропова. Но что тогда, что именно должен сделать опальный подполковник Мишин, чтобы чекистская верхушка — жестокая, коварная и злопамятная, как страдающая подагрой старая дева, — приняла обратно блудного киллера, простив ему прямое предательство и немалый ущерб, причиненный личному составу советских нелегалов? Уничтожить мыс Канаверал вместе со стартующей космической ракетой?

Привезти в багажнике „Москвича“ директора ЦРУ собственной персоной? Организовать пролетарскую революцию в Швейцарии? Соблазнить жену президента США?.. Кто их знает, может, и простили бы, добейся Витяня чего-то подобного. Хотя тоже гарантий никто не дал бы. Но рассчитывать на отеческий прием в КГБ только благодаря захвату и выдаче столь ничтожной личности, какой является гр-ка В. Мальцева?! Нет, Мишин, хоть и ведет себя довольно странно, с ума еще не сошел. Следовательно, все, что сейчас происходит, имеет подсобой какую-то идею, замысел. И этим замыслом со мной не поделились. Не знаю почему, но не поделились…»

Эти размышления немного успокоили меня. В жизни каждого человека происходят странные, подчас труднообъяснимые события. Однако отношение к ним формируется, как правило, под воздействием сопутствующего психологического фона. То есть они вызывают либо панику и страх, либо безразличие, либо томительную надежду на лучший исход. Тогда, в машине, мне казалось, что третий вариант подходит к этой ситуации больше других. Если во мне и было ощущение тревоги, то исключительно из-за неопределенности в пространстве: я не знала, куда мы едем, в какую именно сторону и где конечная остановка. Словом, типичная реакция пассажира, севшего не в тот автобус и оказавшегося в абсолютно незнакомом месте.

Мобилизовав свои географические познания (это было совсем не трудно), я попыталась представить себе оптимальный маршрут к пункту спасения, если таковой вообще имел место. «Если допустить, что Мишин разыгрывает какой-то спектакль, единственная цель которого — вытащить меня из этой заварухи, то куда, в какую сторону должен лететь этот подскакивающий на каждом ухабе „газик“? — думала я. — Не могут же они оцепить всю Польшу…»

Я хотела взглянуть на часы и, только почувствовав резкую боль в запястье, вспомнила, во-первых, что у меня уже нет часов, а во-вторых, что я по-прежнему скована наручниками. Брезент, которым был обтянут металлический каркас кузова, не мог похвастаться ни единым окошком. Темнота в кузове была абсолютная, тем более что, видимо соблюдая порядок, никто из моих конвоиров не курил. Прикинув так и сяк, я решила, что сейчас примерно четыре — полпятого…