Хаджи

— Но, дядя, когда кончится большая война, здесь начнется новая. Англичане рано или поздно уйдут. Они потерпели неудачу и очень устали. Мы должны быть готовы войти и захватить Палестину.

Валид Аззиз долго хранил молчание, как в пустыне.

— Ослиная моча, — наконец сказал он. — Ты правишь своей деревней. Я правлю Ваххаби. Остальное — ослиная моча. На расстоянии отсюда вон до того дерева не найдется двух арабов, что пришли бы к соглашению. Мы на этой земле с тех пор, как солнце на небе, и ни один араб никогда не правил Палестиной. Ты поосторожнее теперь с политическими союзами.

— Когда англичане уйдут, евреи наверняка не смогут приняться за весь арабский мир.

— Может, и нет. Из всех неверных, которые сюда приходили, нет для нас более противных, чем евреи. Что-нибудь против евреев — для нас как молоко жизни. Теперь, в первый раз за сотни лет, может быть мы кого-нибудь и сможем победить в войне. А что потом? Передаст ли арабская нация Палестину твоей чудесной новой политической организации? Или Сирия захватит Галилею, а Египет Негев? Уберется ли Арабский легион обратно через реку Иордан или останется на Западном Береге? А как насчет Каукджи и муфтия? И чем кончится наш палестинский национализм? Он кончится тем, чем кончается всегда — личным желанием одного человека захватить власть. Будь осторожен с союзами, — повторил он, — и будь осторожен с конференциями; они всегда кончаются крикливым соперничеством и угрозами.

Старый шейх снова погрузился в молчание. Караван был виден на горизонте на расстоянии нескольких миль. Горизонты казались витриной для верблюжьих горбов.

— Дядя, — вернул его к действительности Ибрагим. — Дойдет до войны между нами и евреями. Это неизбежно.

— Да, придется нам драться с ними, — согласился Аззиз, — потому что они неверные, а мы мусульмане. Ни одному неверному нельзя позволить править хотя бы дюймом земли, на которой существует ислам. Однако дерись с евреями очень осторожно.

— О чем ты, дядя?

— Все остальные чужеземцы пришли в Палестину, чтобы эксплуатировать нас. Евреи пришли, чтобы остаться. Они сделали стране благо. Им больше можно верить, чем кому-нибудь другому, в том числе нам самим. В конце концов лучше иметь дело с Гидеоном Ашем, чем с сирийцами, иорданцами, англичанами, со всеми. Конечно, где-нибудь на публике надо орать про присутствие евреев. Однако, поднимая оружие против них, убедись, что плохо прицелился, и убедись, что им известно, что ты вовсе не хотел в кого-нибудь попасть. Аллах запрещает мне возвращаться обратно под египетское правление.

Цепочка верблюдов качнулась перед ними. Старик поднялся на ноги, обнял своего племянника и взобрался в седло.

— Мы не можем действовать как страна. Мы никогда не умели управлять собой. Наш способ всегда был в людях вроде нас с тобой, бравших задачу на себя. С евреями веди себя спокойно. Это наш лучший шанс.

Он повернул свою лошадь и, пришпорив ее, поехал к каравану.

Глава семнадцатая

После войны мой отец стал внушительной персоной. Он не только пережил восстание муфтия, но и нанес позорное поражение бандитам Каукджи. Вошло в легенды, как он поджег поля Табы, воспользовавшись ветром в сторону противника, и об этом славном сражении были написаны тысячи, даже миллионы стихов.

После того, как прошли первые яростные приступы вожделения к Рамизе, ему захотелось вернуться к знакомому комфорту большого женского тела моей матери, и он снова позвал ее к себе постель.

Агарь сделала, как ей приказали, ведь у нее не было выбора, но без слов дала понять, что хаджи Ибрагим никогда больше не увидит от нее прежней страсти и она не будет с ним делить удовольствие так, как это было раньше.

Это бесило отца. Сначала он угрожал развестись с ней и выгнать ее навсегда. Избавиться от нежеланной жены было для мужа-мусульманина делом совсем простым. Хаджи Ибрагим, однако, был практичен. Хотя Рамиза и красива, она бедуинка, а значит, гораздо более грубая, чем деревенские женщины. В кухонных делах и исполнении своих обязанностей она была неумелой и неуклюжей. Хаджи Ибрагим говорил, что старую корову не выгоняют, пока новая не станет давать молоко. Он желал, чтобы ему должным образом доставлялись удобства и еда. И моей маме позволили остаться.

К концу войны мне было девять лет. Подталкиваемый мамой, я пристал к Ибрагиму и уговорил его позволить мне ходить в школу. Научившись читать и писать, я сумел посмотреть деревенские записи и документы и убедиться, что Камаль и дядя Фарук больше не обманывают отца.

Школа в Рамле была начальная, примитивная. После Камаля я был первым ребенком из Табы, который ходил в арабскую школу. Дядю Фарука научили читать и писать христианские миссионеры.