Хаджибей: роман-трилогия

— Не надо сетовать! — Пестель сжал свою руку в кулак так, что хрустнули от напряжения красивые длинные пальцы. — Придет время — и будет на Руси свобода для всех. Закон обеспечит личную неприкосновенность, свободу личности и совести. И, конечно, полную свободу печати! Тогда стихи ваши дойдут до всех! Каждое стихотворение ваше! — В голосе Пестеля звенела убежденность.

Он говорил так, словно все это, сейчас невероятное и неслыханное, было давно решенным и неизбежным…

Об этом не наступившем, но несомненно наступающем грядущем сейчас свидетельствовала не только сила его слов, его голоса — весь его облик — невысокая коренастая фигура. И лицо с упрямым разлетом бровей, из-под которых блестели черные, нацеленные куда-то в неведомое глаза. Все дышало в этом человеке непоколебимой верой. Таким навсегда запомнился Пестель Пушкину.

Царь удовлетворен…

После этой встречи Пушкин несколько раз видел Пестеля. Непроницаемо спокойный и корректный Павел Иванович был официально вежлив. Ни одного лишнего движения. Ни одного лишнего слова. Пушкину, глядя на него, вспоминались сказанные когда-то им слова: «Разуму, расчету точному подчиняйтесь!»

Чувствовалось, что этот совет Пестель применяет в первую очередь К самому себе. Ноэта корректная сдержанная целеустремленность была теперь для Пушкина как бы фоном, на котором во всей силе и неповторимости вырисовывался образ Пестеля в тот памятный день 9 апреля.

Пушкин снова встретился с Пестелем в Кишиневе перед самым началом летней жары. Павел Иванович выполнял здесь правительственное поручение: требовалось удалить как можно деликатнее из пределов империи молдаванского господаря Михаила Суццо, который бежал из Ясс на Российскую землю.

Закончив блестяще возложенную на него щекотливую миссию, Пестель навсегда покинул Бессарабию. Он оставил Пушкина как бы наэлектризованным его мыслями о будущем России, вдохновенным на новые творческие дерзания… В голове поэта-изгнанника рождались новые мятежные строфы стихов, и его влекло на берега Черного моря, в Одессу, где, как ему казалось, было не только больше простора, но и дышалось свободнее.

А Пестель, возвратясь из Бессарабии на Украину, уже составлял свое знаменитое донесение о греческом восстании, в котором замечательно верно дал всесторонний анализ этому событию.

Донесение было пронизано мыслью склонить русского императора к оказанию помощи греческим повстанцам в их борьбе с полчищами султана.

Пестель писал: «…глаза и ожидания всех обращены к России, которая во все времена и среди всех предшествующих событий всегда показывала себя твердой защитницей греков и доказала свое бескорыстие среди всех обстоятельств и с особенным блеском со времени 1812 года. Греки, получив урок в том неодобрении, которое его величество высказало по поводу поведения повстанцев, все же надеются увидеть прибытие русской армии не в помощь инсургентам и гетеристам, но Для отмщения за поруганную религию. Алтари осквернены, договоры в презрении и самые священные и законные интересы империи[142] не признаются и попираются».

Пестель как истинный друг греческих повстанцев делал все возможное, чтобы они получили скорее помощь от русской армии, потому что их положение стало поистине трагичным.[143]

На отчаянный вопль о помощи Александра Ипсиланти царь ответил, что греки бунтуют против своего законного государя султана, поэтому он не может помочь им… На царя повлиял австрийский канцлер реакционер князь Меттерних. Он убедил Александра Первого, что гетеристы действуют с единой целью — поссорить Австрию с Россией по заданию неких мифических парижских революционеров.[144]

Теснимый со всех сторон врагами, получив от царя вместо ожидаемой помощи отказ, Ипсиланти окончательно потерял веру в победу. Он бросил войско и, проклиная своих товарищей по оружию, обвиняя их в подлости и трусости, бежал в Австрию. Здесь его по приказанию Меттерниха предательски схватили австрийские жандармы, заточили в крепость, где он и умер.

А его товарищи мужественно продолжали борьбу с полчищами янычар. Окруженные со всех сторон врагами, они почти все пали смертью храбрых в битве под Драгошанами.[145]

Страшная трагедия, разыгравшаяся в дунайских княжествах, где озверевшие янычары дотла сжигали деревни и города, вырезая крестьянское население, вылилась в сплошные греческие погромы, которые прокатились по всей Османской империи. Султанские изверги стали убивать греков без разбора. От убеленных сединами стариков до новорожденных младенцев. Мучительным казням подвергались даже самые богатые фанариоты. В Стамбуле опьяневшие от крови янычары ворвались в патриарший дворец, перерезали греческих священников, а самого константинопольского патриарха Георгия V, высохшего немощного восьмидесятичетырехлетнего старца, повесили на воротах дворца.[146]

Но греческая трагедия не поколебала трусливой позиции православного русского царя. Он по-прежнему соблюдал предательский нейтралитет. Не поколебало его позиции в этом вопросе, конечно, и донесение Пестеля «О возмущении греков».