Хаджибей: роман-трилогия

Таким образом, неожиданно Иванко стал безработным, «сухопутным моряком». С неделю он отдыхал, отсыпался, никуда не выходя из домика и вишневого садочка стариков Чухраев, которые уехали к Кондрату в Трикратное. Всласть лакомился Иванко и чисто одесскими блюдами, по которым истосковался, странствуя по свету: ел плов из мидий, жареную и копченую скумбрию, мамалыгу с брынзой, которую ему готовила старуха-молдаванка. Все это он запивал кислым холодным вином…

Однако сытая, однообразная жизнь вскоре наскучила. Надоели и вино, и брынза, и мидии, и скумбрия. Иванко потянуло к морю.

Хмурый и задумчивый, он целые дни стал проводить в гавани, слоняясь по берегу, по опустевшим причалам, возле которых покачивались на ленивых волнах, скрипя швартовыми, огромные корабли.[151]

Вид этих пленников, привязанных крепкими канатами к берегу, наводил тоску. Иванко чувствовал, что он вместе с кораблями разделяет одну горькую участь… Когда же, когда на голых мачтах этих морских исполинов поднимутся паруса, и корабли снова отправятся в свои странствования по морям и океанам?

Когда?…

Томимый бездельем, Иванко как-то вечером присел на причальную тумбу — старинную чугунную пушку, врытую в береговой суглинок, и с тоской, (который раз!) разглядывал пустынные морские волны, словно раскаленные от ярко-красных лучей заката.

К нему подошли двое мужчин. Один — высокий, помоложе, в офицерском артиллерийском мундире — малого чина. А другой — постарше в черном партикулярном[152] господском сюртуке и белых панталонах.

— Сии краски заката на воде, — громким голосом говорил военный, — напоминают мне кровь братскую, которую проливают в битвах с янычарами поборники вольности там, за пределами волн этих. — Он взволнованно взмахнув рукой, показал на море.

Его спутник молча разглядывал пылающий горизонт и, как показалось Иванко, не очень внимательно слушал военного. Потом он повернул к говорившему свое лицо. И тут Иванко узнал в господине, одетом в партикулярное платье, своего бывшего эскадронного командира Сдаржинского.

— Ваше благородие… Виктор Петрович, доброго здравия! — выпалил единым духом Иванко.

Сдаржинский несколько мгновений разглядывал рослого загорелого парня с медной серьгой в ухе, одетого в просторный матросский костюм. Лишь лучистые глаза да светлые усы напоминали ему позабытое лицо молодого унтера.

— Иванко? Да неужто ты?!.

— Так точно! Самый.

— Смотри, каким молодцом стал! Что ж ты, шельмец, глаз в Трикратное за эти годы ни разу не казывал? Батько твой соскучился.

— А я ему, Виктор Петрович, письма да деньги через деда Чухрая часто посылал. А сам приехать к нему не мог — на море служил. Все в рейсах и часу не было… Да и что толку батьку повидать? Хворый он да гордый. Я его знаю — ему сочувствие мое — только боль в сердце. А вот хворь его излечить не могу… — Иванко грустно наклонил голову.

— Это ты верно говоришь. Болезнь у твоего отца тяжелая, но есть все же надежда поправиться. А у самого как?

. — Было хорошо. Подшкипером на шхуне по морям ходил. А вот вторую неделю на берегу. Встали кораблики наши на прикол. Султан через проливы хода не дает. Да еще суда под нашим флагом ихние корсары обстреливают.

. — А скажи, братец, правду, сии диверсии султанские ты сам видывал? — вмешался в разговор спутник Сдаржинского, высокий военный.

— Да, кстати, познакомься, Иванко. Это мой друг Николай Алексеевич Раенко. Прошу его любить и жаловать… Он человек ученый и по рассказам моим хорошо знает твоего отца. Можешь ему поведать все без утайки, как и мне, — представил Сдаржинский юнкера.

Иванко улыбнулся.

— Да что мне таить? Последний рейс труден был… Гнался за нашей шхуной корсар турецкий… Хотел, поди, пленить нас. Да мы, хотя у нас и девяти пушек не было, а у него, пожалуй, все тридцать, отстреливались. В мачту ему ядром угодили и ушли. Однако хозяин наш господин шкипер Родонаки потерял всю охоту рисковать своей жизнью и состоянием. Вот как пришли в Одессу — поставил шхуну на прикол, а команду всю изволил на отдых отправить.

— Так что же это ты прозябаешь в праздности?

— Так точно… Пока султан с греками войну не кончит…

— О, я вижу, ты, Иванко, великий политик! — рассмеялся Сдаржинский. Но юнкер даже не улыбнулся.

— Это очень похвально, что и простолюдины наши начинают понятие приобретать, — сказал он Виктору Петровичу. И обратился к Иванко. — Только не скоро султан с греками войну кончит, если мы не поможем. Вот если бы твой хозяин согласился на своей шхуне против султана в море пойти — это дело было бы преотличнейшее… Я ему помог бы — артиллерию хорошо знаю.

Иванко удивился.

— Вы бы на шхуне нашей не побрезговали в море?…

— Не побрезговал… Греки сражаются за вольность. Святое дело за свободу драться.

Юнкер и бывший подшкипер многозначительно посмотрели друг на друга.

— Такое мне уже не раз говорили. Да сам я за вольность греков готов с дорогой душой… Воевать-то я приучен. Виктор Петрович знает…

— Верно! С Бонапартом ты воевал добре! — подтвердил Сдаржинский.

— За чем тогда, братец, дело стало?