Хайм

Я уже понимал и чувствовал эту уродливую толстуху вдоль и поперек, до мозга костей – как чувствуют друг друга однояйцевые близнецы. Она существовала в полном одиночестве, но и мой мир давно уже сжался до размеров этого дома – моей крепости, карцера, барокамеры. Скорее всего, эта женщина давно уже забилась в какую-нибудь дальнюю нору и носа из нее не казала. Тихо тянула свои дни, как вагонетку вверх по склону туннеля. Тянула, как тянут все, – только у большинства людей вагонетка набита делами, долгами, привязанностями, семьей, а у этой динозаврихи груз отсутствовал вовсе.

Вот только парадокс подземного бытия заключается в том, что пустая вагонетка отнюдь не облегчает положения: ведь чем больше груз, тем проще сосредоточиться на нем. Когда глаза залиты потом, не видно ни мокриц на сырых стенах туннеля, ни беспросветной мглы впереди, ни черных ям, то и дело глотающих твоих спутников и соседей. Виден лишь клочок пола под ногами, слышен лишь звук шагов, и звяканье цепи, и скрежет колес, перемалывающих бесценные минуты твоей жизни, растрачиваемой на тягловую скотскую работу. А лямка врезается в грудь, и плечи болят все сильней, и колени дрожат, и ступни проскальзывают, и тяжесть кажется неподъемной… но ты всё тянешь, и тянешь, и тянешь, пока не добираешься наконец до своей персональной ямы.

О чем он думает, человек, когда летит вниз – летит налегке, бросив свой груз наверху? Вряд ли его заботит вопрос, кто теперь подхватит осиротевшую лямку и потянет груз дальше: если опыт чему-то учит, то только тому, что на каждую вагонетку всегда находится свой мул. Тогда – какие мысли сопровождают этот его первый и последний полет? О чем они, о ком? И успевает ли он вообще понять, что жизнь кончилась?

Однажды в детстве я наблюдал, как на ферме режут теленка; ему пустили кровь и стали отрезать голову, а он всё жил, не умирал. Все это время я стоял рядом и смотрел на его поразительно спокойные глаза: в них не было ни смертного ужаса, ни боли, ни протеста. Он словно вслушивался во что-то, не слышное более никому; затем глаза потускнели, и теленок стал просто мясом. Позднее я еще не раз видел точно такое же выражение в глазах умирающих животных – скажем, сбитой автомобилем собаки или антилопы, раздираемой хищником в кадре документального фильма. То же спокойствие, та же благородная покорность… – не судьбе, нет: да и откуда взяться такому сложному понятию в бедной телячьей голове, назначенной завтра же пойти на студень? Нет-нет, тут было другое: априорное подчинение заведенному порядку вещей, согласие с этим порядком, покорное исполнение безапелляционного приговора.

Что означал для него уход из жизни?

Прекращение боли, жажды, голода, неутоленных желаний? Есть о чем сожалеть… Ему было от роду несколько месяцев, но даже если бы речь шла о нескольких столетиях – от начала и до конца этим маленьким теплым бытием управляла случайность. Каждое мгновение, каждое событие его жизни могло сложиться иначе – буквально каждое, начиная от вкуса материнского молока и кончая шириной смертельного лезвия. Его и зарезали-то в результате приезда нежданных гостей: не попади чье-то колесо в колдобину на одной из местных грунтовок, жил бы и дальше. Лишь одно событие было по-настоящему неотвратимым в этой зыбкой трясине тотальной неопределенности: смерть. Лишь про нее он знал с полной уверенностью: будет. И вот она есть. Ну, наконец-то. Здравствуй, смерть.

А люди? Почему тогда люди умирают иначе?

Разве ход наших судеб менее случаен? И если случайность означает отсутствие закономерности, плана, смысла, то почему мы должны бояться смерти – этого единственного осмысленного события в нашей жизни? Я хотел бы умереть именно так, как тот теленок. Я хотел бы ощутить в себе ту же безмятежность, ту же отрешенную готовность принять неизбежный исход. Я не желаю умирать в паническом ужасе, в унизительных мольбах, судорожно дергаясь под ножом и цепляясь за последние секунды уходящей случайности.

Вот и динозавриха – она тоже не хотела, потому и спряталась в свою нору: чтоб без лямки, без вагонетки или по крайней мере без груза. Пусть в том же туннеле, что и все остальные, но без груза! Чтоб оставить себе время подумать, почувствовать, подготовиться… И ведь она почти добилась своего! Как это сказал Найт? «Ради себя она бы и пальцем не пошевельнула…» О да! Я так и вижу ее тускнеющие глаза, ее покорный, устремленный в себя взгляд умирающего животного – ведь динозавры тоже животные, правда? А значит, им свойственно то же благородство…

И надо же тут было появиться мне со своим Хаймом! Мой Хайм выбил ее из колеи. Но почему? Почему… – неужели непонятно? Потому что в Хайме, в отличие от проклятой наружной жизни, почти всё предсказуемо, осмысленно, законно. Потому что в Хайме ты можешь быть самим собой, а не уродливым комком теста, вышедшим из-под случайных шлепков слепого повара. Потому что в Хайме ты можешь выбрать то, что не подлежит выбору снаружи. Потому что хаймовские клоны не умирают – смертны лишь их операторы-снаружисты! Но с другой стороны, разве это не одно и то же?