Хайм

Со временем я научилась концентрироваться на технической части дела – это помогало выжить мне самой. Наверно, врачи и медсестры этого отделения поступали так же, иначе трудно понять, как нормальный человек с нормальным сердцем и нормальными легкими может дышать воздухом, в котором почти не осталось кислорода из-за высочайшей концентрации непереносимого горя. Горе пребывало там повсюду; оно скрипело на линолеуме пола, плескалось в раковинах туалетов, стекало по выкрашенным веселенькой краской больничным стенам. Его нельзя было не заметить, но от него можно было отрешиться… или хотя бы попытаться сделать это, сосредоточившись на постановке света, выборе линзы и положении штатива.

Я пристрастилась к курению; дым сигарет в какой-то степени перебивал терпкий вкус смерти. К тому же в больнице запрещалось курить, и этот запрет странным образом еще больше увеличивал мою тягу к этой дурной привычке. Наверно, тем самым я выражала свой личный протест против заведенного порядка вещей – протест столь же слабый и заведомо обреченный на неудачу, как и жизнь новорожденных детей нашего отделения. Так или иначе, я время от времени выскакивала покурить на задний двор, в тесный закуток между мусорными баками, аварийным генератором и рычащим компрессором кондиционера.

Там-то я и встретила эту женщину. Она сидела прямо на асфальте, прислонившись спиной к вибрирующей стенке компрессора. Из вежливости я тряхнула пачкой, предлагая составить мне компанию; она кивнула и протянула руку за сигаретой. Мы задымили; помню, я с облегчением подумала, что шум избавляет от необходимости говорить. Я вообще не люблю новых знакомств, особенно больничных. Женщина курила жадно, сжигая сигарету быстрыми глубокими затяжками и не сводя глаз с висящей на моем плече камеры. Потом она подняла взгляд на мое лицо и спросила: «Зачем?» Я угадала этот вопрос по движению губ, но предпочла сделать вид, что не расслышала: улыбнулась и показала сначала на компрессор, а потом на уши.

– Зачем? – прокричала она, указывая пальцем на фотоаппарат.

И тут я наконец вспомнила ее. Не далее как вчера меня послали фотографировать мальчика с врожденным заболеванием мозга. Начальница сказала, что следует поторопиться: ребенка отключили от системы жизнеобеспечения и он должен был умереть с минуты на минуту. Наверно, поэтому я и не узнала сейчас его матери: в такой спешке немудрено и не заметить второстепенных деталей. Все-таки моим главным объектом были тогда не родители, а умирающий мальчик – пока еще спящий, а не уже мертвый. Впрочем, к моменту нашего перекура на заднем дворе мальчик наверняка был «уже», а не «еще» и спать мог только на моих фотоснимках.

Об этом я и подумала – о моих снимках, побеждающих смерть. Я приготовилась прокричать об этом женщине, успокоить ее. Мне хотелось объяснить, что мальчик продолжит жить в памяти, ее памяти, на моих фотографиях. Но я не успела. Потому что закричала она.

– Зачем?! – кричала она. – Зачем рожать, если все равно смерть? Зачем?! Зачем?!

Ее крик едва пробивался сквозь шум компрессора. Даже я, стоявшая на расстоянии метра, с трудом могла различить ее слова – что уж говорить о Боге в недостижимой высоте небес? Что уж говорить о Боге, безнадежно далеком от нашего крошечного пятачка, зажатого меж мусорными баками и аварийным генератором? Я попятилась… и попятилась снова… и снова… и снова… – пока не обрела способность бежать. Я бежала так быстро, как только могла – так, что лопалось сердце, – но пусть лучше так, думала я. Пусть оно лучше лопнет от бега, чем от того страшного крика, едва слышного в реве компрессора.

Я еще несколько дней ходила под впечатлением этой короткой встречи. В самом деле, думала я, зачем? Зачем так долго носить, страдать от токсикозов, блевать в унитаз, болеть, изнемогать от тяжести, от опухших ног, от разбухшей груди? Зачем тащить себя на дыбу родильного станка, на пытку разрывом промежности? Это ведь так больно, так страшно, так унизительно… – и вот эти неправдоподобно тяжкие страдания не окупаются ничем? Совсем-совсем ничем? Зачем рожать, если все равно смерть?

Ребенок этой женщины умер, не прожив и суток, но разве всё упирается только в срок? «Мы все умрем, – сказала начальница, – останется только память». То есть что: смысл заключается в памяти? Но память тоже умирает. В самом деле, кто помнит о миллиардах ушедших? Эти вопросы угнетали меня, мешали жить. Мешали день, два, три… но ответ я получила только через неделю, обнаружив, что история почти стерлась из моей памяти. Да-да, через неделю я вспомнила о памятном перекуре лишь к вечеру, покупая в киоске сигареты. Прошло всего ничего времени, но я уже не могла с уверенностью сказать, как она была одета, причесана… – да что там, я успела забыть ее лицо!