Хам

Как давеча с урядником, с сестрой и зятем, так и сейчас с Авдотьей он говорил необычным для него тоном: сухо и с раздражением. Все же он повернулся к двери, со стуком распахнул ее и, раньше чем войти в темные сени, в последний раз кинул взгляд на черные поля и уже совсем невидную в темноте дорогу.

Очутившись в неосвещенной избе, Авдотья заговорила громче, чем прежде, но все еще невольно понижая голос:

— Ой, и холод же у тебя тут! Дня три, должно быть, печь не топлена? А ел ты сегодня что-нибудь? Наверное, нет, потому что и огня не разводил. Ну, давай спички, затоплю и ужин тебе сготовлю. Ох, старый уже мужик, а разуму ни на грош! Давай спички, говорю! Где они у тебя?

— Не знаю. Сделайте милость, поищите сами, — охрипшим голосом сказал Павел и сел на лавку у окна.

Женщина бесшумно, как мышь, сновала по темной избе и, разыскивая спички, шарила на печи, шестке, по столу и лавкам, бормоча про себя:

— А, хвороба на вас! Чтоб вам повылазило!..

Это она так кляла спички, которых не могла отыскать. Наконец они нашлись, и тотчас в руках у Авдотьи блеснул синий огонек, затем длинным пламенем загорелась сухая щепка: Авдотья нашла ее на полу, тоже ощупью, и теперь держала в поднятой руке, ожидая, когда она хорошо разгорится. Пылавшая, как факел, щепка перед отверстием глубокой, пустой и давно остывшей печи осветила голову старухи в красном платке, ее лицо, изрезанное множеством мелких морщинок на лбу, щеках, у рта и вокруг глаз, но круглое и румяное, как крепкое осеннее яблоко, только слегка тронутое морозом. В живых и умных черных глазах огонь зажигал золотые свечечки. Авдотья уже развеселилась и тараторила:

— Ну вот, сейчас будет тебе и огонь и ужин, и в доме станет тепло. Сало у тебя есть? Разве похлебку с салом сварить? Ведь если начать картошку чистить, так ты до полуночи голодный будешь сидеть. А похлебку мигом состряпать можно. Потом посидим с тобой, потолкуем, а если хочешь, так и заночую тут — все не будешь один, как волк. Хоть ты раньше и жил один, да отвык уже, наверно… Думаешь, я не понимаю? Я все понимаю! Когда мой помер, у меня сердце так ныло, что, останься я одна хоть на минутку, — кажись, померла бы, тут бы мне и конец! Да некогда было помирать — дети не дали… За детьми надо было смотреть… Ну, и подгрудник я пила, он тоже помог. Я и тебе подгруднику принесу, — когда заботы и горе крепко к сердцу подступят, только этой травы попей, сразу полегчает… Переночую, а утречком рано опять тебе печь растоплю и побегу к своим… Ого, я еще, слава богу, на два дома хозяйничать могу, со всем управлюсь! И охота есть, и сил хватает… Отчего бы и нет? Хорошему человеку в беде помочь — разве это малое дело? Господь за это мне грехи отпустит. А захочешь отблагодарить — принесешь нам как-нибудь рыбки. Тадеуш и Гануля страсть как рыбу любят, шельмы. Больше, чем сахар и баранки… А не захочешь — бог с тобой, не приноси. Только бы мне тебя от этой поганой хвори вылечить! И вылечу! Отчего же не вылечить? Не такие болезни я лечила…

Должно быть, Авдотья не видела большой разницы между горем и болезнью, и ей даже казалось, что первое излечить легче. Она говорила все громче и веселее, а при упоминании о «шельмах» Тадеуше и Гануле даже засмеялась. Присоединив к горящей щепке вторую, третью и четвертую, она собиралась уже бросить в печь целый пучок огненных языков, как вдруг Павел крепко схватил ее за руку.

— Не зажигайте огня! Ради бога, не зажигайте! — произнес над ее головой хриплый голос, в котором звучала такая тяжкая мука, такое душевное изнеможение, какие Авдотья не раз за свою долгую жизнь слышала в голосе умирающих. Ей стало страшно, и она быстро обернулась.

— Почему? — спросила она и, все еще держа в руке горящие щепки, широко открытыми глазами всматривалась в склоненное над ней лицо Павла. — О-ох, с ума спятил, ей-богу, спятил! Ну, на что ты похож! Если бы ты сам себя увидел, — перепугался бы!

Лоб Павла прорезали две глубокие складки, губы дрожали, как у человека, который сейчас заплачет, глаза под высоко поднятыми бровями, тусклые и неподвижные, смотрели не на Авдотью, а куда-то в пространство, словно в далекий мир за стенами хаты.

— Не зажигайте, — повторил он, — пожалуйста, не зажигайте.

Полуиспуганно, полусердито Авдотья опять спросила:

— Это почему?

— Вы не допытывайтесь почему, а только не зажигайте огонь, очень вас прошу.

Потом, сделав над собой усилие, добавил:

— Мне почудилось, что это она стоит перед печью и огонь разводит…