Хам и хамелеоны. Том 2

Рябцеву хотелось спросить, что за горы сержант имеет в виду? Но язык не слушался. В следующий миг, припоминая вонь гнили и бензина, которая стояла в багажнике машины и которую он чувствовал теперь на себе, похоже, пропитавшись ею, Рябцев вдруг понял смысл сказанного и уставил взгляд в покачивающийся брезентовый потолок. В ушах появился отдаленный шум, похожий на шелест тополиной листвы. Или ему опять мерещилось?

— Укол тебе вкололи. Боль пройдет… — услышал капитан из мрака голос того, кто назвался сержантом Федоскиным. — Ты чем им так насолил-то? Надо ж, как ухайдокали… Ты лучше не двигайся. Потерпи маленько. Дядя Степа скоро придет.

Кто такой дядя Степа? Зачем он должен прийти? По интонации говорившего Рябцев чувствовал, что это должно сулить ему облегчение от телесных мучений. И он стал молча ждать…

Сколько прошло времени — полчаса, час или полдня — Рябцев не знал, но когда снаружи, за одеялом послышалось топанье (кто-то обивал от снега обувь?), он невольно обрадовался. Одеяло отдернули. По глазам полоснул свет, и капитан зажмурился. Глаза он смог приоткрыть лишь некоторое время спустя.

Неимоверно грязный беззубый старик разглядывал его слезящимися глазами. Судя по лицу, изрезанному глубокими морщинами, и иссохшей, как пергамент, коже, беззубому было никак не меньше семидесяти. Одет он был в изношенную телогрейку, а голову украшала бесформенная фуражка, подмотанная чем-то вроде шарфа.

Старик протянул алюминиевую кружку. Из кружки шел пар. В другой руке старик держал миску.

— Кипяток… и чуток сахару, — сказал беззубый на очень понятном, необычно чистом русском языке и расплылся в морщинистой улыбке. — Ты голову-то приподними!

Рябцев попытался. Но не то чтобы сесть, даже оторвать затылок от подложенного под голову комка из тряпок он оказался не в состоянии. От боли мутнело в глазах.

— Значит так… лежи! Не надо тебе самому садиться, — распорядился старик.

Бесформенная фигура сержанта Федоскина, с ног до головы обмотанная тряпьем, с какими-то узлами по бокам, подлезла к Рябцеву с другой стороны. Капитана подхватили под плечи, подтянули вверх, и когда цветные круги перед глазами разошлись, Рябцев почувствовал, как под голову ему подложили еще более мягкий ком, а под спину натолкали чего-то шелестящего.

Разболтав в кружке сахар, сержант поднес ложку с кипятком к губам капитана. Рябцев вздрогнул от резкой боли и сам удивился своему стону.

— Ты что вытворяешь? Надо ж, руки-то у тебя… из одного места выросли! — обругал старик сержанта. — Ложка-то раскаленная. Себе засунь в рот! Тьфу ты, черт!.. Не торопись… Вот так, — приговаривал старик, пока сержант подносил к губам капитана ложку за ложкой, обдувая кипяток. — Пей, не бойся, пей. Да не спеши! Спешить некуда… — бормотал старик. — А потом каши я тут принес. Харчи — одно название. Но мы привыкли. А тебе полезно. Ты ешь, ешь…

Острый металлический вкус кипятка растекался по всему телу капитана. Боль, появившаяся в груди, стала отступать.

— Капли воды даже не дали, во сволочи! — выругался Федоскин. — Тут есть фельдшерица. Эмма… Из наших она. Ты отдохни, полежи, а Эмма тебя потом посмотрит, — посулил сержант.

После кипятка с сахаром мысли стали тягучими как сироп. Сквозь мутноватую пелену, застилавшую и глаза, и сознание, капитан видел — но опять урывками — то темную шоссейную дорогу, то подвал, в котором что-то копошилось, то опять звездное небо над головой. Всё остальное казалось как бы отгороженным, подвешенным в пустоте и медленно парящим. Связать концы с концами по-прежнему не удавалось.

— Свою порцию принес тебе… Раб-то… молодчина, — прозвучал где-то рядом голос Федоскина.

— Кто? Какой раб? — не понял Рябцев.

— Да дядя Степа. Это он был, Степа. Бывший хозяин его… ну тот, который выторговал его… он командует здесь, — ответил Федоскин. — А дед… на побегушках он. Восемь лет так живет, и ничего — хоть бы хны. Раб! — смачно повторил сержант.

Рябцев хотел что-то уточнить, но молчал, берег силы.

— Эмма говорит, пневмония у тебя, — сообщил Федоскин. — Уколы ставить разрешили, а на довольствие не ставят. Так что держись! Это зимой кашей решили кормить да лепешками. А то вообще баланду давали — вода да комья муки. Мы их клецками называем. Клецками… Сволочи! — выругался сержант. — Я бы их препарировал, как насекомых. Держал бы в стеклянной банке, по одному бы вытаскивал… Сначала ножку, потом крылышко… Как они нас. Как они… — бормотал сержант.

Федоскин отполз в угол и оттуда еще долго неслись его диковатые угрозы. На некоторое время он умолк, а затем членораздельно произнес:

— Чем больше ты пролежишь, капитан, тем лучше. Над новенькими любят издеваться. Нас-то ничем не удивишь. То сами, то шпане дают развлечься. Есть тут два паренька. Звереныши! Отмутузят так, что… Вместо утренней зарядки. Выстраивают и делают перекличку. А когда все пересчитаются, тут и начинается. Деда нашего, Степана, не трогают. Он хозяйский раб! Мы — хуже рабов, хуже собак. Ты, главное, подольше лежи, — повторил Федоскин. — А там, может, и наши очухаются…

— Где остальные? — спросил капитан.

— Кто — остальные?