Хам и хамелеоны. Том 2

Округлый родной лоб был ледяным и твердым. Веки сомкнуты неплотно. Шатеновые волосы, длиннее, чем Николай представлял себе, уложены неестественно аккуратно. На бледной шее блестела змейка цепочки со съехавшим набок золотым крестиком, который он сам когда-то подарил сестре, поскольку увиделись в канун Пасхи. Почему-то запомнилось, что этот крохотный и по форме не очень-то православный крестик достался ему за восемьсот рублей. Он даже помнил, что в момент покупки усомнился: не слишком ли дешево для настоящего золота? — но потом решил, что это не имеет значения: какая разница, из чего сделан крестик.

Безмятежное выражение лица сестры, лица не девочки, какой она всегда представлялась Николаю, а молодой женщины… Правильные черты и особенно выпуклый, воском отсвечивающий высокий лоб, такой же, как у матери, — всё это имело лишь отдаленное сходство с той Машей, какой она оставалась в его памяти.

Николай вновь пошатнулся, опустился на колени перед выдвинутой полкой. Уткнувшись лицом в Машины сложенные на животе руки, он издавал какое-то невнятное бормотание и трясся всем телом.

Комиссар перевел сконфуженный взгляд на Филиппова. Но тот, уставившись на труп с каким-то беспощадным ожесточением в лице, не обращал на француза внимания.

Вердавуан сделал шаг вперед и мягко произнес:

— On y va, monsieur, je vous en priе…[9]

Позвонив в гостиницу в одиннадцатом часу вечера, комиссар сообщил, что формальности с вывозом тела удалось утрясти. Оставалось кому-то из них двоих съездить с утра в российское консульство.

Филиппов, ответивший на звонок комиссара, не сразу смог объяснить, что есть некоторое затруднение. Николай с самого возвращения не вставал с постели — похоже, было плохо с сердцем. Комиссар будто накаркал.

Вердавуан всполошился. Не обращая внимания на возражения, он заявил, что немедленно посылает в гостиницу Пятницу, которому приказал отвезти обоих в военный госпиталь Валь-де-Грасс, поскольку в обычных городских больницах на выходные остается только дежурный персонал, а у специалистов эти дни — выходные. Пятница еще не успел доехать до гостиницы, когда Вердавуан перезвонил во второй раз и сообщил, что в госпитале как раз дежурит его знакомый кардиолог.

Через двадцать минут Пятница забарабанил в дверь. Николай отказывался впускать его в номер. Необидчивый негр стоял на пороге, уговаривал. Филиппов топтался тут же, у двери, ожидая, пока босс сменит гнев на милость. Пятница уверял, что в госпитале предупреждены об их визите, их ждут, и нужно ехать. К тому же кардиолог, которого специально ради месье Лопухова оторвали от домашнего обеда, уже мчится-де в госпиталь на мотоцикле. Эбеновый полицейский даже изобразил для наглядности руками, как это происходит.

Николай, упиравшийся с необъяснимым упрямством, сдался только потому, что окончательно обессилел. Филиппов, всё это время молча соглашавшийся с Пятницей, помог шефу переодеться, и они спустились к машине…

В ожидании результатов анализа крови невысокий худощавый врач, назвавшийся другом Жоржа Вердавуана, долго и тщательно прослушивал стетоскопом волосатую грудь пациента-россиянина, то и дело проверял пульс и всё это проделывал с таким видом, будто отказывался верить своим глазам — тому, что видел на распечатанной ленте с зигзагами ЭКГ. Одновременно он расспрашивал Николая о его состоянии — сегодня и в прошедшие дни.

Николай и сам не знал, почему ему казалось столь важным с точностью описать свои ощущения. Он объяснял по-английски, что боли практически не чувствует. Гораздо мучительнее было чувство, периодически накрывавшее волной, словно он падает в яму и у него захватывает дух. Руки и ноги мгновенно леденели, поле зрения сужалось, появлялось ощущение, что он смотрит на происходящее через трубу, а сердце в этот момент как бы поднималось к горлу. Что-то похожее случалось с ним и раньше, однако впервые это ощущение было таким долгим. Прежде появлялись и боли, чаще всего отдававшие в шею, но он не обращал на них внимания: бока и шея болеть могут от чего угодно.

Вдруг осознав, что все эти подробности абсолютно излишни, Николай попросил объяснить ему просто и ясно, что с ним.

Гийом Жо, старший врач отделения, профессор, категорично заявил, что не может отпустить его из госпиталя.

Николай, явно не ожидавший такого, приподнялся на кушетке и, путая французские слова с английскими, запротестовал:

— Non! Non… Je ne peux pas. I cannot, really! Can you call my friend, please? He is my bodyguard. He is waiting in the hall…[10]

— Your bodyguard?[11] — удивился врач.