Хамнет

После нескольких недель плавания причал показался юнге удручающе твердым и непоколебимым. Тем не менее он вразвалочку направился к заведению, явно смахивавшему на таверну, прошел мимо прилавка с обжаренными в специях орехами и мимо женщины, накрутившей на шею змею вместо шарфа. Остановившись, он поглазел на человека, державшего на золотой цепи обезьянку. Почему? Да просто ему не приходилось раньше видеть обезьян. И он вообще любил животных. И к тому же он был ненамного старше Хамнета, который в это самое время сидел в холодном зимнем школьном классе, наблюдая, как учитель раздает роговые[7] книги греческой поэзии.

В далеком порту Александрии сидела на цепи обезьянка в красной курточке и такого же цвета шапочке; ее спинка мягко изгибалась, как у щенка, хотя мордочка выглядела вполне по-человечьи, когда она взглянула на парня.

Юнга — парнишка родом с острова Мэн — смотрел на обезьянку так же заинтересованно, как и она на него. Животное склонило набок голову с блестящими бусинами глаз и тихо залопотало что-то, причмокивая, слабым писклявым голоском. Пареньку вдруг сразу вспомнился один музыкальный инструмент, на котором его дядя с острова Мэн играл на праздничных собраниях, и на мгновение перед мысленным взором юнги промелькнула церковь, где венчалась его сестра, праздничное застолье на свадьбе кузины, уютная кухня в доме его детства, где мать частенько потрошила рыбу и твердила ему, чтобы ел аккуратнее, вытер суп с рубашки, быстро доел все до конца и не забыл начистить свои башмаки. Где его дядя поигрывал на флейте и все говорили на его родном языке, никто не орал на него, не раздавал суровые пинки и приказы, а по вечерам все развлекались, танцуя и распевая песни. Жгучие слезы навернулись на глаза юнги, а обезьянка, еще присматриваясь к нему с каким-то осмысленным, понимающим взглядом, вдруг протянула к нему лапку.

Пальчики на этой обезьяньей руке показались парню и знакомыми, и странными. Темные и блестящие, как начищенная обувная кожа, и с ноготками, похожими на яблочные косточки. Хотя на ее ладошке, так же как у него самого, отпечаталась сеточка тонких линий, они-то и сблизили их прямо там под растущими на причале пальмами, породив объединяющее сочувствие, какое только может возникнуть между человеком и животным. Парню вдруг показалось, что эта золотая цепь закручена вокруг его собственной шеи; обезьянка, казалось, поняла грусть юноши, его тоску по дому, боль от синяков на ногах, волдырей и мозолей на ладонях, от слезающей со спины кожи, обгоравшей долгие месяцы под безжалостным океанским солнцем.

Юноша протянул руку к обезьянке, и она ухватилась за нее. Ее хватка оказалась удивительно крепкой: она говорила об ужасном обращении, о потребности и тоске по доброму спутнику. Воспользовавшись всеми четырьмя конечностями, обезьянка забралась по руке юноши к нему на плечи, залезла на голову и зарылась лапками в его шевелюру.

Рассмеявшись, парень поднял руку, чтобы убедиться в произошедшем. Точно, обезьянка уселась ему на голову. Он испытал множество противоречивых желаний. Хотелось броситься обратно к кораблю и крикнуть своим товарищам: «Посмотрите, посмотрите на меня!» Хотелось рассказать своей младшей сестренке: «Ты ни за что не догадаешься, что случилось со мной, ты не поверишь, но у меня на голове сидела обезьянка». Хотелось забрать себе эту зверушку, убежать, вырвав цепь из руки ее мучителя и взбежав по сходням, спрятаться в трюме. Хотелось приласкать маленькое создание, прижать к груди и всегда заботиться о нем, никому не отдавая.

Хозяин встал и жестом подозвал парня поближе. Его лицо покрывали оспины и шрамы, во рту чернели щербатые зубы, а разнокалиберные, неопределенного цвета глаза смотрели в разные стороны. Он выразительно потер пальцы, сообщив на всем известном языке жестов: «Давай деньги».

Юнга отрицательно покачал головой. Обезьянка, крепче ухватив мальчика за волосы, обвила хвостом его шею.

Изъеденный оспинами и шрамами хозяин угрожающе шагнул к юнге и, взяв его за руку, повторил требующий денег жест. «Денги, — резко произнес он, — денги давай!» И ткнув пальцем в обезьянку, повторил тот же жест.

И вновь юнга помотал головой, сердито сжал губы и, защищая висевший на ремне кошелек, закрыл его рукой. Он знал, что будет с ним, если он вернется на корабль без еды и без эля. Он до смерти не забудет мичманской плетки, хлеставшей его по спине дюжину раз в Малакке, семь раз в Галле и пять раз в порту Могадишо.

— Нет, — сказал юнга, — нет.

Впившись странным взглядом в лицо парня, хозяин разразился потоком яростной брани. Язык, на котором говорили в этом порту под названием Александрия, звучал пронзительно, резал слух, точно острие ножа. Хозяин поднял руку, чтобы схватить обезьянку, и она тут же принялась стрекотать и пронзительно повизгивать, выражая крайнее огорчение, беспорядочно цепляясь то за волосы юнги, то за воротник его робы, даже царапнула ему шею крохотными темными ноготками.