Хаос

Время, проведенное с ним наедине, очень трудное. Я стараюсь держаться профессионально; он понятия не имеет, что мне приходится так сильно стараться, и всегда чувствую облегчение, как только он покидает мою квартиру. Переписываясь с ним и слыша, как мой телефон звонит в ответ, я становлюсь зависимой, мое сердце замирает, и Шон подбирается к месту, которое я поклялась оберегать.

Иногда мы встречаемся у него дома. Порой вся группа репетирует у Майка, но больше всего я жду тех моментов, когда мы с Шоном сидим на крыше у окна моей спальни.

— Слышишь? — спрашивает он, дергая Е-струну моей гитары.

Этот звук продолжает ветерок, дующий в мои волосы, и Шон улыбается, когда я пытаюсь откинуть их.

Прошло уже несколько недель с нашей первой репетиции, но погода в конце мая все еще не поняла, что уже почти лето, и хотя холод требует, чтобы я заползла обратно в окно, чтобы надеть носки и ботинки, я не двигаюсь с места. Вместо этого прижимаю пальцы ног к крыше и говорю Шону:

— Все ещё не то.

Ледяная черепица, прижатая к подошвам моих ног, помогает мне удержаться на земле, напоминая, что я не во сне, напоминая, что я позвонила Шону, и он перезвонил мне — шесть лет спустя, но он позвонил. И вот теперь он сидит рядом со мной за окном моей спальни, чувствуя себя совершенно комфортно с моей гитарой на коленях.

Он натягивает другую струну и снова дергает.

— А теперь?

— Отлично, — говорю я с легкой улыбкой. Скрещиваю ноги и кладу замерзшие ступни на колени, обхватывая руками эти сосульки, чтобы согреть их. — Кто научил тебя играть?

— Мы с Адамом учились сами, — отвечает Шон, ностальгическая улыбка появляется в уголках его рта, когда он кладет мою гитару обратно в футляр.

Шон щелкает замками и откидывается на крышу, опираясь на сильные руки, а длинные ноги вытянуты перед ним.

Было бы так легко забраться на него сверху — оседлать потрепанные джинсы и ощутить легкий ветерок на его губах.

Я заставляю себя поднять на него глаза.

— Как давно вы дружите?

— С первого класса, — говорит он с легким смешком, на который я не могу не улыбнуться.

— Как это произошло?

— Я подбил его попытаться пройти сверху по рукоходу на детской площадке, и он добрался до последней перекладины, прежде чем учитель поймал его и наказал нас, задерживая после уроков на целую неделю.

— Значит ты плохо на него влиял, — поддразниваю я, и гордость в улыбке Шона подтверждает это.

— Он подначил меня сделать то же самое, как только закончился срок нашего заключения и нам разрешили выйти на перемену.

— И ты сделал?

Шон смеется и качает головой.

— Нет. Я сказал ему, что больше не хочу быть наказанным, и когда он попытался убедить, что меня не поймают, я подбил его сделать это снова.

Почти двадцать лет прошло, а эти двое совсем не изменились.

— Его опять поймали?

Шон гордо кивает.

— Ага. Мы получили еще две недели заключения, плюс они позвонили нашим мамам.

Когда я смеюсь, он тоже смеется.

— Я удивлена, что ваши мамы разрешили вам дружить после этого, — говорю я.

— К тому времени мы уже были как братья. Было уже слишком поздно.

Не знаю, почему, когда слышу этот рассказ, мне хочется поцеловать Шона, но так оно и есть. Так бывает с любыми другими словами Шона, которые он произносит. И точно так же, как каждый вечер, когда оказывалась с ним наедине, я прикусываю губу и стараюсь не думать об этом.

— Так почему гитара?

— Мама Адама купила ему одну на Рождество, и я играл на ней, пока он не решил, что тоже хочет учиться. — Улыбка Шона становится ярче, когда он путешествует назад во времени. — Я думаю, он хотел научиться только ради девочек, но через некоторое время начал писать тексты и петь их. А остальное, наверное, уже история.

— А ты? — спрашиваю я, и он наклоняет голову набок. — Адам хотел научиться ради девочек, но как насчет тебя?

Он проводит рукой по волосам и говорит:

— Это будет звучать глупо.

— Скажи мне.

— Мне просто казалось, что так правильно, — объясняет он через мгновение. — Это произошло само собой… Я не хотел ни спать, ни есть.

— Или ходить в школу, или мыться, — добавляю я, потому что точно знаю, о чем он говорит.

— Или делать что угодно, только не играть на этой гитаре, — соглашается он. — Я просто хотел продолжать оттачивать звучание. Хотел быть лучшим.

— И преуспел.

Он задумывается на мгновение, и на его лице появляется улыбка — одна из его редких улыбок, которая заставляет глаза сиять на целую тонну ярче, а меня удивляться, как мои ноги могут быть такими холодными, когда остальные части тела горят.

— И ты тоже, — говорит он, и когда я ничего не отвечаю, потому что мой язык заплетается, а сердце сжимается в узел, он спрашивает: — Ты нервничаешь из-за выступления в Mayhem в эту субботу?

Наше первое шоу. Черт возьми, да, я нервничаю, но слишком взволнована, чтобы чувствовать что-то, кроме беспокойства. Новые песни, над которыми мы работали, просто потрясающие, невероятные. Работа с Шоном была… все равно что работать с легендой. Как создавать то самое произведение искусства, поклонником которого я была всю свою жизнь.

— Ты что, шутишь? — спрашиваю я. — Я была рождена для этого.