Хаос любви. История чувств от «Пира» до квира

Эмбриональные (чистые) любовь и ненависть – это чувства, которые еще не соприкоснулись с несовершенной реальностью. Зрелая любовь, напротив, нечиста, связана с завистью и ненавистью. Испытывая ее, мы не воспринимаем (или воспринимаем совсем недолго) эти деструктивные чувства как смерть любви. Мы способны переносить их и потому не вытесняем любовь, чтобы избавиться от них.

Мы склонны говорить о любви как о чем-то исключительно хорошем. В этом нет ничего удивительного, коль скоро именно такой ее рисует наше привычное представление о любви. Однако общепринятые представления иногда искажают реальность. Еще Фрейд заметил, что у человека с истерическим параличом руки (части тела, связанной с привычным представлением о руке) нет анатомического заболевания, поскольку ни один паралич не может разбить одну только руку с учетом ее мускульной и нервной структуры [155]. Он также показал (пусть это и более спорно), что наша привычная концепция сексуального не отличается психологическим единством. Если обобщить эти открытия, мы должны скептически (по крайней мере, без самоуверенности) отнестись к привычным представлениям. Конвенциональная любовь действительно противоположна зависти и ненависти. Но психологическая реальность, к которой отсылает это представление, может оказаться более сложной и вмещающей противоположные явления – «той еще загогулиной», как выразился Йейтс [156].

Об этом следует помнить, когда, столкнувшись с хаосом любви, мы испытываем искушение разделять и властвовать. Сексуальная любовь, родительская, братская, дружба, агапе, любовь к родине, любовь к спорту… Нам кажется, что мы введем достаточно различий —, и вся путаница разрешится. Но это предполагает, что эти различия сами по себе не являются проявлениями путаницы и тревоги, то есть в каком-то смысле защитным механизмом. Примерив их на себя, мы наверняка осознаем, насколько спорно это предположение.

Хорошая мать, способная справиться с тревогой ребенка, возвращает ему его образ себя как нечто хорошее, что можно любить и с чем можно отождествляться. Плохая, в свою очередь, возвращает его как нечто плохое, что он ненавидит и от чего отказывается. Но если ее любовь шизоидна, если она имеет тенденцию оборачиваться ненавистью, когда ребенок не отвечает должным образом на ее чувства, его образ себя возвращается к нему легко переключающимся между хорошим и плохим. Вот почему такая любовь «истощает эго» [157]. Когда человек чувствует, что его желания, мечты или черты любят таким колеблющимся образом, у него не получается надежно отождествить себя с ними. В результате то, что он проецирует на себя и других как любовь, само по себе будет неизбежно колебаться.

Ни одна мать не идеальна. Поэтому ни у кого не может быть абсолютно неамбивалентной любви к себе. Но неамбивалентная любовь, как и идеальное удовлетворение, не является ни творческой силой, ни идеальным самоудовлетворением. Если мы испытываем ее слишком сильно, мы становимся самодовольны; слишком слабо – неуверенными в себе. Наше эго всегда балансирует между этими состояниями. Оно никогда не перестает быть предметом тревоги. Но также оно не перестает и нуждаться в том, чтобы давать и получать такого рода любовь, которая сделала бы тревогу более терпимой, даже созидательной. Лишь весьма редкий – и, вероятно, не самый привлекательный – тип личности не чувствует себя уязвленным или униженным из-за недостатка любви.

Было бы ошибкой относить феномен зависимости исключительно к детству [158]. Старость (как известно) – это второе детство, у которого нет будущего. Болезнь, которая может поразить нас в любой момент, выявляет зависимость от других, присутствующую всегда. «Я» сильно не тогда, когда самодостаточно, а когда способно честно признать свою зависимость и свободно отдавать, потому что может брать, не чувствуя себя скомпрометированным или униженным. Потребность всегда быть тем, кто дает, ошибочно принимаемая за щедрость, зачастую является защитным механизмом от зависимости, которую символизирует берущий.

* * *