Харка, сын вождя

Когда солнце в третий раз после той злополучной ночи взошло над землей, буря все еще не утихла. Великая река грозно катила свои воды. Лед наконец тронулся, но вода, еще желтая, плескалась вровень с берегами, потому что ее питали тающие снега. Дымка над рекой, запах леса и лугов, блеск росы, голоса птиц слились в незатейливую, но светлую песнь весны. В кронах деревьев еще шелестела сухая листва прошедшей осени, но уже лопались почки.

В пустынной местности, вдали от селений, в недосягаемости для всех следопытов и собак-ищеек, сидели в лучах утреннего солнца три человека. Лошади их паслись рядом. Они не спеша съели по пригоршне сушеного мяса и встали, чтобы проститься друг с другом.

— Вы — дакота! — сказал Большой Волк своим спутникам. — А ты, Маттотаупа, был нам настоящим вождем. Наши воины будут рады приветствовать тебя в наших новых вигвамах на севере, ты знаешь это. Ты никогда не говорил нам, откуда ты пришел и куда ведет тебя твой путь. Я не стану спрашивать тебя об этом и сегодня. Но надо ли нам расставаться? Ты не хочешь поехать вместе со мной?

— Я услышал тебя, Большой Волк. Мой сын Харка и я никогда не забудем тебя и ваших воинов. Но нам нельзя ехать с тобой. Вы — дакота.

Большой Волк, который не мог понять этих слов, но чувствовал, что за ними кроется великая тайна, молча простился со своими спутниками и поехал на север.

Вскоре после этого Маттотаупа и Харка тоже вскочили на своих мустангов и поскакали на северо-запад, навстречу своему неизвестному будущему.

Гнедого и Чалого не надо было подгонять: они уже третий день сами неслись вперед, словно уходя от погони. А их всадники с наслаждением вдыхали чистый воздух прерий. Их легкие уже очистились от скверны городского зловония, и кровь быстрее неслась по жилам.

Около полудня они сделали привал, чтобы дать отдохнуть лошадям. Большой Волк хорошо описал им путь; они находились на берегу одного из множества маленьких озер. Лошади жадно пили. Маттотаупа и Харка легли на одеяло из бизоньей шкуры, которое Харка, покидая стойбище, взял из родного вигвама.

У них почти ничего не было — только то, что имелось при них во время последнего представления в цирке: лошади, оружие, длинные кожаные штаны, мокасины и маленький кошелек с золотыми и серебряными монетами, содержимое которого значительно уменьшилось.

Большой Волк захватил для них Харкино одеяло, а потом, прощаясь, поделился с ними своим скудным запасом мяса.

Даже лежа на солнце, они чувствовали холодное дыхание этих чужих, северных мест. Далеко, очень далеко была их родина — где-то между великой рекой Платтом и Черными холмами. Но их отделяли от родной земли не только реки, прерии и леса, не только проклятие шамана. Они прожили лето и зиму вдали от своих братьев, с другими друзьями, в других битвах, пройдя через другие страдания, непонятные для Сыновей Большой Медведицы. Представляя себе своих матерей, братьев, сестер, товарищей, домашний очаг, общие охотничьи и воинские дела, они видели все это уже как во сне. Они теперь знали о жизни белых людей больше, чем их братья, оставшиеся у берегов Платта. Они научились многому из того, что было недоступно их соплеменникам, — другому языку, чтению, письму. Но белые люди остались для них чужими; им не было места ни в их городах, ни на их фермах. Их жизнью, сколько они себя помнили, всегда были охота и скачки по необъятным просторам прерий. В них с новой силой вспыхнула тоска по вигвамам и гордым, свободолюбивым краснокожим братьям.

Харка вспомнил, как год назад, в такие же весенние дни, один ночью ждал отца, который хотел открыть ему тайну. С тех пор столько всего произошло, и он сам стал другим, стал старше — не на год, а на много лет — и был уже не мальчик, а юный спутник Маттотаупы. Он очень многое потерял. Единственное, что у него еще осталось и с чем он сросся еще крепче, чем прежде, был отец.

И сейчас, направляясь вместе с Маттотаупой к вигвамам могучего племени черноногих, он уже не питал прежних надежд, с которыми давно расстался, не ждал, что укоренившаяся глубоко в душе боль от разлуки с родиной и братьями наконец покинет его на этом пути. Он с суровой ясностью мыслей и чувств сосредоточился на простых, доступных даже для изгнанника жизненных ценностях: честности, храбрости, уважении тех, кто и в его глазах заслуживает уважения.

Маттотаупа тоже провел эти минуты отдыха в раздумьях. Его мысли были заняты событиями, которые предшествовали бегству из цирка.

— За что Рыжий Джим так невзлюбил тебя?

— Ты спрашиваешь, потому что он стрелял в меня и в Чалого?

— Да.

— Может, он разозлился, увидев, что мы победим.

— Это одна причина. Но не единственная.

— Я напугал его, когда метал в него томагавк. Он не верил, что я смогу попасть точно в цель у него над головой. Это еще больше его разозлило.

— Возможно. Но вы уже давно испытываете вражду друг к другу! Еще с того дня, как мы попали в Омаху, или даже со дня нашей встречи в блокгаузе.

— Ты думаешь? Это было нечестно с его стороны, что он вынудил Далеко Летающую Птицу заплатить за нашу зимнюю одежду.