Харка — сын вождя

У директора не было времени разбираться в смысле этих слов. Так как Фрэнк Эллис уже много лет, по существу, заправлял всеми делами, то директору казалось, что без него он ничего не может, и он был доволен уже тем, что

Эллис готов приступить к делу.

Разыгралась буря, стенки шатра надувались пузырем.

На манеже раздавались выстрелы, а зрители вопили в каком-то экстазе, причину которого Эллис понял, только когда они вошли в цирк.

Музыканты играли что-то сумасшедшее. Орущие зрители теснились к манежу. В одной из лож стоял седовласый мужчина, и, будь у него в руках пистолет, он наверняка сейчас стрелял бы в Большого Волка.

На манеже было трое: крепко скрученный лассо Рэд

Джим, который извивался как червяк, Матотаупа и Харка.

Большой Волк проскользнул с арены навстречу Эллису и директору. Матотаупа и Харка подняли посреди арены на дыбы своих покрытых потом и пылью коней. Оркестр

трижды сыграл туш, и, по мнению Эллиса, совершенно своевременно. Отец с сыном опустили коней, подхватили с земли свои ружья и, выстрелив несколько раз в воздух, поскакали к выходу. Стоящие на их пути бросились врассыпную.

И тут прозвучал еще один выстрел, последний. Фрэнк

Эллис, нелепо повернувшись, упал. Дакоты исчезли, а падение Эллиса осталось для зрителей незамеченным: Эллис еще не успел выйти на арену.

Оркестр исполнял бодрый марш,

который,

по-видимому, символизировал освобождение. Представление как будто закончилось, и зрители только некоторое время недоумевали, почему связанный Рэд Джим так долго лежит на арене. Но тут появился Старый Боб, разрезал лассо и принялся распутывать Рэда, приговаривая:

– Ну прямо настоящий рулет! Какая тонкая, изумительная работа! – Он кривлялся, обнимал Рэда Джима, вызывая улыбки публики. – Ах, мой сыночек! Мой племянничек! Мой отец! Мой Джим! Ну вот, наконец-то мы и встретились!

Джим отряхивал опилки, и так как на арене никого больше не было, ему пришлось поддержать игру Старого

Боба.

Зрители понемногу успокаивались и аплодировали так, как и полагалось после большого представления.

Джим взял за повод своего коня, который оставался рядом с ним, и вместе со Старым Бобом направился к выходу. Он приветливо помахивал рукой и раскланивался, посматривая на пустеющие ряды, где еще то тут, то там вспыхивали аплодисменты. Обе дамы в ложе номер шесть громко хлопали в ладоши, заставив Рэда еще и еще раз раскланяться.

Аплодисменты не умолкали, и Рэд со Старым Бобом снова выходили на манеж и снова кланялись. Ряды пустели.

– Мой дорогой, – сказал клоун Джиму. – Собаки умирают собачьей смертью, так было, так произошло сегодня и так будет всегда.

– Что такое? – удивился Джим. – У тебя в запасе много таких поговорок? – спросил он устало и раздраженно, потому что, несмотря на все аплодисменты, тяжело переживал свое поражение; он рассчитывал, что борьба с индейцами будет для него детской игрой, ведь часто он справлялся и более чем с тремя противниками.

– Много ли у меня таких поговорок? – лепетал Старый

Боб, низко кланяясь расходящимся зрителям и прикладывая руку к сердцу. – Не хвали день раньше вечера! Это еще цветочки – ягодки впереди! Как веревочка ни вьется – конец найдется!.

– Ну, с меня довольно.

– Я думаю тоже, что с тебя довольно, – невнятно буркнул Старый Боб, и Джим ничего не разобрал.

Аплодисменты смолкли и оба артиста покинули манеж.

Но едва они вышли из шатра, перед ними в полутьме возникли трое. Один схватил поводья, лошади Джима, двое других подхватили с двух сторон самого Джима. Появился еще один человек и направил на него револьвер:

– Сдайте оружие, или я стреляю!

– Что за сумасшествие! – сказал Джим, а Старый Боб тем временем взял у него пистолет и нож.

– Полиция, – сказал мужчина с револьвером, и Джиму пришлось подчиниться и дать надеть на себя наручники.

– Так, значит, ты об этом знал?! – прошипел он Старому

Бобу. – Теперь мне понятны твои поговорки.

– Вот и хорошо, – спокойно заметил Старый Боб. – Не надо было стрелять в того, кто заменил мне сына, в Гарри.

Этого я тебе никогда не прощу, ты преступник! Но Гарри уже далеко и никогда не вернется. Спокойной ночи!

И Старый Боб ушел. Он поднялся в свой фургон, раскрыл дверь, упал на стул и разрыдался. И так он долго сидел в одиночестве и в темноте. А когда не стало уже больше слез, он вышел из фургона и отправился к своему любимому ослу. Он стал гладить его по спине, говорить, что они всегда будут с ним неразлучны, рассказывать, как они будут работать над новым номером. Разговаривая так со своим ослом, он уже мысленно представлял себе, как он сам нарядится в ослиную шкуру, как он вместе с ослом будет выделывать забавные прыжки, как будет смеяться публика. И хотя его детские глаза оставались печальными, губы его уже тронула улыбка. Распрощавшись с ослом, он отправился спать и был совершенно равнодушен к той суматохе, которая до утра царила в цирке.

* * *

Семейства Смит и Финлей последними покинули цирк, они пережидали толкотню хлынувших наружу зрителей.

– В жизни больше не пойду в цирк, – сказала тетушка