Харьковский Демокрит. 1816. №№ 1-6

Откажуся навсегда!»

Вдруг Минерва светлым оком

Обозрела всех богов: –

«Все ль согласны?» – «Все согласны!» –

«Я покров ей отдаю». –

«Как? – Что? – Где? – Кому? – Откуда?

Пояс вечной красоты?» –

«Да! – Минерва отвечала, –

Я для ней другой соткала,

Чтобы первый заменить».

Р. С.

_______________________

19

Разговор приезжего с жителем

Приезжий. – Здесь мрут десятками – что это за причина?

Житель. – Не знаешь ты причины сей?

Какой ты простачина! –

Ведь с войском прибыло немало лекарей.

Русский Солдат.[26]

____________________

II

ПРОЗА

20

Ужаление пчелы, или Первый поцелуй

(С немецкого)

Осеняемый жасминовой беседкою и окружённый благовонием цветов оной, сидел я некогда между Амантою и Филлидою. Мы радовались весне, и глаза наши насыщались прелестями цветущей юности. Вдруг пчёлка в лёгком полёте зажужжала около кудрей Филлиды, и ах! пастушка была ужалена прежде, нежели могла осмотреться.

«О, бровь моя! – вскричала она. – Милая подруга! О, как больно! Будто от тысячи уязвлений. Ах! Уже пухнет бровь моя. Какою же буду я казаться!»

«Не воздыхай, – сказала Аманта, и отёрла слёзы на щеках её. – Смотри! Уязвление легко; бедное насекомое жалит по невинности своей, не ведая, что так много вредит. Вот я вынула уже ядовитое жало, а помощью волшебной силы чарования, немногими таинственными приговорками, мгновенно утишу боль твою. Знай: одна нимфа научила меня таинству сему, и я, в благодарность за то, жертвую ей каждую весну корзиною наилучших и любимых цветов моих».

Нежно прикоснулась она розовыми устами до брови девицы Филлиды; потом с важностью прошептала невнятную чаровательную приговорку, и, чудо из чудес! – силою ли волшебного шептания или действием прекрасных, пленительных губ – короче сказать, мучение пастушки окончилось мгновенно. – Радость и сладостное упоение опять окружили чело любезнейшей невинности.

Что я чувствовал тогда? – В безмолвном исступлении питаясь любовным пламенем, давно уже поставлял я всё счастье моё насыщаться прекрасным взором Аманты и слышать приятный голос её, раздающейся подобно звуку тихо журчащего ручья; но теперь страсти мои заговорили смелее, возбудилось желание, никогда ещё не ощущаемое. «Прекрасные губы! – говорил я сам себе, – О, розы! О, румянец! О, если бы беспрестанно увиваясь около них, прильнуть к ним навсегда и сокровенно вдыхать сладость любви. – Ах! Кто бы ни отдал за такую цену прекрасного мая жизни своей!»

Любовь богата хитростями, а в пылу страстей даже и самый робкий человек делается смелым. Я недолго вымышлял, и невинный обман был уже готов.

«О, губы мои! – возопил я. – Какое адское мучение! Они горят, горят несносным пламенем! О, проклятое насекомое! Уже весь рот пухнет! – Ах, Аманта! – Но ты не простишь мне сего, ты по девичьей стыдливости тотчас убежишь, лишь только то услышишь. – О, проклятое насекомое! Какая же нестерпимая боль! Мои губы горят, горят ужасным пламенем! – Милая пастушка! Не осердись: я должен, должен просить, ибо кто не любит жизни своей? Скажи, не помогает ли то лёгкое средство доброй нимфы также и юношам? – А ежели оное может пособить, то спаси, милая, от боли моей, ах! может быть, от смерти меня, у ног твоих молю о милосердии: не пожертвуй мечтательной стыдливости жизнью моею».

Девица усмехнулась: робко смотрела она то на Филлиду, то на просителя, который уже с полною надеждою, прижимая губы свои к лебединой руке её, ощущал предвкушение исцеления.

«При случае, – говорила она, закрасневшись, – нимфа, уча меня, сказывала: "При случае можешь ты и юношу исцелить от пчелиного жала; но только бы юноша сей был такой, который никогда ещё не забавлялся в сумерки с пастушкою, такой юноша, который бы не всюду болтал о подарках, даваемых богинями девушкам; да и то не многих юношей, ах! одного только, если можно, должна ты исцелить. Но и сему одному должна ты редко и втайне благодетельствовать чаровательным вспомоществованием твоим. Приманчивость и сила его исчезают, когда многие воспользуются оным!"»

Засим с ангельскою приятностью девушка наклонилась ко мне. – Боги! Чаял ли я, чтобы невинный обман, чтобы пылкая в исступлении ощущённая минута могла навсегда похитить весь покой сердца моего? – Каково было мне при сей райской мечте, когда она с нежностью прикоснулась ко мне, уста прижались к устам? – О! Сего никакой язык никогда не выразит! Она шептала чаровательную приговорку, которая, потрясшись в груди её, исходила воздыханием; – но ах! чем более роса любви от её поцелуя проницала в душу мою, тем неутолимее было желание моё.

«Неужели ещё болит?» – «О, девица! Твоё чудодейство велико! Когда губы твои прильнуты к моим, тогда исцеление разливается по всему составу моему; когда же оные отнимешь от моих, ах! тогда боль опять возвращается». – Простак я, выпросил у девушки ещё три поцелуя и три шептания! Аманта, ты меня удивительно переменила! Только от пчелиного уязвления хотела ты исцелить меня, ах! и поцелуями твоими жестоко произвела глубокую рану в сердце моём.

И. Мв.