Харон

– Я поставил машину дальше, – сказал Игнат, когда они спустились. – Сейчас подгоню, – Отошел.

– Можно не ехать с вами? – Инка нерешительно взялась за дверцу «Чероки».

– Это еще почему?

– Мне кажется, я видела… ну, видела, понимаешь? Такое… обрывки. Заснеженное поле, небо, развилка дорог, мост через неширокую речку. Машины едут туда и сюда. Сегодня утром, я наполовину не проснулась. Тебя видела, только ты был… ты не был… ты был не…

– Понятно. – Михаилу показалось, что шагни сейчас он к Инке, та шарахнется от него с криком.

– Не знаю, – шепнула Инка. – Не могу сказать.

– Ты хочешь снова отправиться на Усачевку?

Инка кивнула.

– Годится. Садись, отвезем сперва тебя. Если Игнат и удивился, то держал свое удивление при себе. На его тонкую ранимую натуру Михаилу все больше делалось наплевать. Не мальчик, перетопчется.

Золотая шапка храма Спасителя встала впереди, когда они вывернули на проспект Вернадского. Она будто была не из золота, а красной меди, тусклая в сером свете гаснущего дня. Снег перестал. На бордюры и перила ограждения он налип толстыми бесконечными колбасами. Они были еще свежие. Рекламы «Метаксы» на каждом столбе соперничали со снежными дорожками по протяженности.

– Но это не хуже, чем красные флаги, – пробормотал Михаил, – И не лучше.

– Что ты?

– Число-то сегодня, а? Предпраздничный день. Хочешь музыку?

– День как день. Последний день Помпеи. А музыку – ты же не любишь?

– Смотря какую.

Чистый женский голос без слов сплетался с печалью скрипок и рассыпным звоном далеких колокольцев на краю света, мелодия, почти несуществующая, плыла и растворялась в самой себе; грусть редкого солнечного луча над унылой равниной была в ней, вздох холодных зеленых лугов под мелкими белыми облачками, прилетевшими с океана.

– Саунд-трек. Основная тема из новой телеверсии «Женщины в белом» по Коллинзу. В вашем Мире недавно прошла премьера по английскому телевидению.

– Михаил, мне страшно с тобой.

– Извини. Я знаю. Постараюсь тебя все-таки поменьше пугать. Да не смотри ты по сторонам, даже если заметишь какие-то отличия, обсудить этот вопрос в ближайшем будущем не с кем. Я не в счет.

Они проехали через Москву-реку, и Инка убедилась собственными глазами. Да Михаилу и самому хотелось приглядеться получше. Никаких признаков огромного раскинувшегося вширь и вздымавшегося вверх здания. Ровное черное море облетевших деревьев. Стаи ворон. Парк? Далеко за ложбиной, за Сетунью – мелкая россыпь белых жилых застроек. Купола над Парком Победы Михаил не рассмотрел. И он пропал?

– А мы не бредим с тобой? Вдруг все именно так, как должно быть. Прав Игнат и все остальные, кому не заметно никаких изменений, искажений, для кого не существовало ни этого шпиля на Ленинских горах, ни моего интерната, ни…

– Ни тебя? Пустое. Ты существуешь, существуют твоя память и твое «я». Это конкретные и – пусть меня распнут – материальные субстанции. Поверь, в этом Мире есть подобные тебе, кто в эту минуту так же мучается над вопросом – что происходит? В чем неправильность, в них ли, в самом Мире?… Вот видишь, сам Игната остерегал и сам склоняю направо и налево.

– А…, где они? Такие, как я? Ты можешь их определить, как это ты сказал – почуять? – спрашивая, Инка перегнулась к нему, заглядывая в лицо.

– Я объяснял, – сказал он с ноткой раздражения. – Я уже не Страж. Ничего чуять не могу. Я… о! – ревизор и инспектор. Найду ослушника, покараю, на его место быстренько замену пришлют, а мне – «льготную путевку на месяц в Теберду», как в одной песенке тоже поется.

– Никогда я фантастику не любила…

– Ну, не Алексан Сергеич, ясное дело.

– Мне кажется, я начинаю тебя немножко понимать. Ты как будто маскируешься, защищаешься от… от Мира, может быть, – про него надо говорить с большой буквы, да? В том, что говоришь и делаешь, все – правда, только тебе очень трудно, и ты пользуешься таким… нарочно облегченным тоном. Да, Миша? Тебе тоже нелегко?

«От себя самого я прячусь, – подумал он, сворачивая с проспекта. – А вот если не ошибаюсь насчет разнообразной девочки Инны Аркадьевны Поповой, то ей вскоре самой доведется убедиться, каково это – когда приходится пользоваться нарочно облегченным тоном. По всем признакам, ее будущее определено.

Воистину, Инка, я со всей искренностью сочувствую тебе».

Игнат на своей «шестерке» болтался где-то позади, он не следил за ним. Слова Инки, ее голос размягчали, и Михаил не расслышал звякнувшего где-то глубоко-глубоко внутри звоночка тревоги.

– Миша, Зверь мой… Ты можешь еще раз «обернуться»? Для меня. Я хочу посмотреть… Как это у тебя делается? Ты сразу после должен уйти? Через сколько?

Звоночек, тренькнув раз, притих, и Михаил без опасения разъяснил Инке механизм, по крайней мере, как это соотносится с его сроком пребывания в Мире и своими обязательствами, чтобы он мог возвращаться.

– Останови, я начну отсюда. У меня обязательно получится, Миша, я чувствую.

Высоко над ними, на валу железнодорожной насыпи медленно полз состав. Пряничные стены и главы монастыря полиняли в сумерках.

– Наверное, ты прав. Наверное, что-то такое