Хасидские рассказы

— Денег, слава Богу, нет ни у меня, ни у стоящих здесь евреев, ни у евреев вообще. За исключением разве «франтов» в больших городах… У нас денег нет. Ремесла я не знаю: мой дед сапог не тачал. И все-таки, если Всеблагий хочет, я живу — и живу так вот уж лет пятьдесят с лишним. А нужно женить кого-нибудь из дочерей — устраиваешь свадьбу и танцуешь по своему болоту.

— Итак, что же вы?

— Еврей!

— Что вы делаете по целым дням?

— Я изучаю Тору, молюсь… что делать еврею?! Закусив, иду на базар…

— Что вы делаете на базаре?

— Что я делаю? Что удается. Вот вчера, например, проходя по базару, я услыхал, что Ионе Борику поручено купить для какого-то помещика три драбины. На рассвете я уже спешу к помещику, который когда-то сказал, что у него много их. Я вошел в компанию с Ионой Бориком, и мы заработали по полтора рубля на брата.

— Так вы, значит, маклер?

— Я знаю? Иногда мне придет в голову — и я покупаю меру хлеба

— Иногда?

— Что значит — иногда? Есть у меня деньги, я покупаю.

— А если нет? i Достаю.

— Каким образом?

— Что значит «каким образом?»…

И проходит битый час, пока я узнаю, что Лейбе Ицхок Беренпельц отчасти дайон, выбирается в третейские судьи, немного маклер, частью торговец, немножечко сват, а иногда и на посылках послужит.

И всеми этими, и перечисленными и забытыми, профессиями он зарабатывает, хотя с большим трудом, хлеб для всей семьи. В том числе и для снохи, потому что отец ее совсем голыш…

Попытка вторая

еня вводят в лавчонку.

Несколько пачек спичек, несколько коробок папирос; иглы, булавки, шпильки, пуговицы; желтое и зеленое мыло; несколько кусков пахучего мыла домашней выделки; немного пряностей и еще кое-какие мелочи; в придачу, у стола лежит старая соха, — это уже предмет побочного заработка.

— Кто здесь живет? — спрашиваю я.

— Вы ведь видите, — отвечает мне еврейка, продолжая расчесывать волосы десятилетней девочке, которая между тем, увернувшись из-под гребенки, большими, удивленными глазами осматривает «гоя», говорящего по-еврейски!

— Положишь ты голову обратно? Бесстыжая! — кричит мать.

— Как зовут вашего мужа?

— Мойше!

— По фамилии?

— Чтоб одна только фамилия его вернулась домой! — озлобляется она вдруг. — Четыре часа, как пошел взять у соседки горшок!

— Перестань галдеть! — говорит синагогальный служка. — Отвечай, о чем тебя спрашивают.

Служки она боится. Он одновременно и синагогальный служка и солтыс — сборщик податей и притом еще пользуется влиянием у войта.

— Кто галдит? Когда? Что? О своем муже я уж тоже не имею права слова сказать?

— Как фамилия его? — спрашиваю я вторично.

Служка сам вспомнил и отвечает; «Юнгфрейде».

— Сколько у вас детей?

— Я очень прошу, реб корев, приходите после, когда мой муж будет дома. Это его дело. Достаточно того, что у меня на плечах лавка и весь дом, и шестеро детей-пострелов… Отстаньте хоть вы от меня!

Я записываю пока детей и спрашиваю, скольких она успела выдать замуж.

— Выдать замуж! Если б я выдала замуж, у меня бы меньше седых волос на голове было. До седых волос сидят они у меня!

— У вас только дочери?

— Трое парней тоже.

— Чем занимаются?

— Что им делать? Пакости мне делают!.. Рты голодные!

— Почему не отдаете в обучение к какому-нибудь ремесленнику?

Она морщит нос, бросает на меня злой взгляд и больше не хочет отвечать.

Мне приходит счастливая мысль купить у нее пачку папирос. Лицо ее несколько проясняется, и я спрашиваю дальше:

— Сколько зарабатывает ваш муж?

— Он? Он зарабатывает? Можно разве поручить ему даже горшок взять по соседству? Упаси Бог, вот уж четыре часа, как его нет! А обед разве будет у меня сегодня по его милости?

Она опять вошла в азарт. Я вынужден был ретироваться и раздобыть ее мужа на улице. Я его узнал: он нес горшок!

В дилижансе

(Отрывок)

1

н рассказал мне все разом, одним духом. В одну почти минуту я узнал, что он — Хаим, зять Ионы из Грубешова, сын Береля из Конской Воли, что люблинский богач Мееренштейн приходится ему дядей со стороны матери, мир праху ее. Но дядя его уже ведет себя «совсем почти как гой»: едят ли у него трефное, он не знает, но что едят, не совершая омовения, это он сам видел.

— Диковинные люди! — говорит он. — На лестнице протянуты какие-то длинные полотенца; прежде, чем войти, нужно позвонить; в комнатах разостланы по полу какие-то раскрашенные скатерти; сидят они дома, словно в тюрьме; ходят без шуму, точно воры… Вообще, — говорит он, — у них тихо, как, упаси Бог, среди глухонемых…

У жены его подобная же родня в Варшаве. Но к ним он не ходит, да они вообще голыши: «На что они мне, а?»

У люблинского дяди не совсем так, как Бог велит, но он хоть богач. Ну, походишь около жирного, и сам жиром обрастешь, где пир, там можно косточку облизать… Другие же — голыши!