Хасидские рассказы

Я видел, что она ходит, точно сонная. Говоришь ей что-нибудь — она ничего не слышит, задумывается иной раз, уставится в стену и смотрит, смотрит… Иной раз шевелит губами, но голоса не слыхать… Но что значит «скучно»? Все бабские выдумки: еврей, мужчина, не скучает… Еврею некогда скучать: он или сыт или голоден; или за делом, или в бет-гамедраше, или спит… если уж совсем нечего делать — курит трубку, но — скучать?!

— Не забудьте, — говорю я ему, — женщина — без изучения Торы, без общественных дел, без 613 религиозных правил…

— В этом-то и вся суть. Я тотчас же начал догадываться, что скука это — ничегонеделание, от которого можно с ума сойти. Наши мудрецы это уже давно заметили своим святым духом… Читали вы, к чему приводит безделье?

По закону, женщина не должна ходить без дела. Я ей и говорю: делай что-нибудь! А она отвечает, что хочет «читать»!

«Читать» было для меня также странным словом… Было уж, правда, известно, что у тех, которые учатся писать, «учиться» значит — читать книжки и газеты. Но я еще тогда не знал, что она такая ученая… Она со мною говорила еще меньше, чем я с нею. Она хотя женщина рослая, но голову всегда держала опущенной, губы сжатыми, будто двух слов сказать не умеет… Она вообще была тихая — овечка. И постоянно на лице ее была разлита такая озабоченность, словно у нее корабль с невесть каким добром затонул. Она хочет, — говорит она, — читать. И что? — по-польски, по-немецки… Хотя бы на жаргоне, только бы читать…

А тут в Конской Воле и следа какой-нибудь книжки нет. Мне было жаль ее, отказать ей я не мог, и я обещал, когда доеду к дяде в Люблин, купить для нее книжки…

— А у тебя ничего нет? — спрашивает она.

— У меня? Упаси Бог!

— Что же ты делаешь по целым дням в бет-гамедраше?

— Я учу Тору.

— Я тоже хочу учить Тору.

Я ей объясняю, что Талмуд — не книжка какая-нибудь, что он не для женщин, есть даже толкование в Талмуде, что женщины не имеют права изучать Талмуд, что Талмуд — то же, что библейский язык.

Но ничто не действовало. Если бы об этом узнали в Конской Воле, меня бы камнями закидали, — и они были бы правы! Я не стану распространяться дальше, а расскажу вкратце: она так долго просила меня, плакала, умоляла, так долго и так часто, что она добилась своего — каждый вечер я прочитывал и переводил ей страницу из Талмуда… Но я заранее знал, чем все это кончится…

— А чем кончилось?

— Будьте покойны… Я принялся читать из трактата «Н’зикин»^[54] и таки с комментариями Раши, Тосфос, Маршо… Я барабанил, а она каждый вечер — засыпала… Не дело это для женщины — Талмуд!

К счастью, в снежную метель, разыгравшуюся в том году, в Конскую Волю забрел сбившийся с дороги книгоноша, и я принес ей пуд, целый пуд всяких книжек… Тогда все пошло наоборот: читала мне она, а засыпал я.

— И до сих пор, — закончил он, — я не знаю, зачем эти книжки. Для мужчин они наверное не годятся. Может, вы пишете только для женщин?

4

Между тем начинало светать.

В полутемном дилижансе вынырнуло желтое, длинное и худое лицо моего соседа, пара усталых красных, с темными кругами, глаз.

Он видно собирался приступить к утренней молитве: стал тереть концы пальцев о запотевшие стекла дилижанса. Но я прерываю это занятие.

— Скажите мне, пожалуйста, прошу извинения: теперь ваша жена уже — довольна?

— Что значит довольна?

— Она уж не скучает?

— У нее теперь лавчонка с солью и селедками… один ребенок у груди, двух нужно чесать и мыть, Одни носы держать у них чистыми — и того довольно на целый день…

Он снова трет пальцами стекло, но я опять мешаю ему:

— Скажите мне, реб корев: как выглядит ваша жена?

Мой сосед поднимается, бросает на меня косой взгляд, осматривает с ног до головы и строго спрашивает:

— А что, вы знакомы с моей женой? Из Варшавы, что ли?

— Упаси Бог, — отвечаю я ему, — я так себе спрашиваю: может, я буду в Конской Воле, так я хочу ее узнать.

— Вы хотите ее узнать? — улыбается он, успокоившись. — Пожалуйста! Вот вам примета; у нее родинка на левой ноздре…

………………………………………………

Сказки и картинки

Бонце-молчальник

десь, на этом свете, смерть Бонце-молчальника прошла совершенно незамеченной. Попробуйте спросить, знал ли кто-нибудь, кто такой был Бонце, как он жил, отчего он умер: от разрыва сердца, от истощения сил, или, может быть, у него позвоночник переломился от непомерной ноши… Кто его знает? А может быть, он совсем умер с голода?

Если бы пала одна из лошадей, везущих конку, это скорее привлекло бы внимание. Об этом было бы написано в газетах, сотни людей сбегались бы с разных улиц, чтобы посмотреть на несчастное животное и даже на то место, где произошла катастрофа…

Впрочем, у лошадей то преимущество, что их не так много, как людей.

Тихо Бонце прожил свой век, тихо он и умер. Как тень, он прошел по миру, по нашему миру.

При обрезании Бонце не было вина, не звенели бокалы. При бар-мицво^[55] он не произнес блестящей речи… Он жил, как незаметная песчинка на морском берегу, среди миллионов себе подобных. Когда же ветер поднял эту песчинку в воздух и перенес на другой берег, никто этого не заметил.