Хазарские сны

Сейчас, говорят, Пасха в моей Николе обрела особый смысл. Село обезлюдело и при этом вновь стало двудомным. Потому что резко уменьшилось его славянское народонаселение: молодые, израсходовав на свой подъем родителей, поразлетелись, старожилов же сносят и сносят на бугор, на вечное поселение, а образовавшиеся катакомбы, пустоты если и заполняются, то — исключительно кавказскими или азиатскими выходцами, пассионариями, выдавленными из родных мест обитания безработицей или перенаселением. И сосуществование двух этих общин сейчас довольно настороженное — уже хотя бы потому, что славяне, пусть и пребывающие пока еще в некотором большинстве, в целом значительно старше своих активно умножающихся соседей.

Мой друг Володя Сальный когда-то, в бытность первым секретарем райкома комсомола, с ленинским пафосом сам себя вопрошал:

— Что такое комсомол?

Как знаменитое «Что такое Советская власть?»

И с тем же пафосом, сам себе, отвечал:

— Самая детородная часть страны!

И, в общем-то, это было абсолютно верно, хотя и несколько двусмысленно.

Увы, славяне в моей Николе сегодня, как и во всей нашей новой стране, не самая детородная ее часть.

Именно на Пасху вся резко поредевшая и постаревшая община и собирается в своей единственной новообретённой церкви, то есть на кладбище. Касаясь плечами друг друга и чем-то еще касаясь своего подземного куда как более многочисленного царства, люди хоть в этот светлый праздник чувствуют себя увереннее на белом свете — при подсветке снизу. Но именно в последние драматические годы появился в этом празднике и еще один, может, самый глубокий подтекст. Это единственный день в году, когда Никола многолюдна. Из разных концов Ставрополья и даже страны, и даже из самой Москвы наезжают сюда бывшие никольцы самых разных возрастов. Те, кто постарше — поклониться родным могилам. Молодые — повидать своих стариков. Времена такие, что часто не наездишься, а вот хотя бы один раз в году надо. И самый подходящий день для этого — Пасха.

Никола и Никола встречаются на Пасху с распростертыми объятиями.

Никола и Никола встречаются на Пасху с распростертыми объятиями — на кладбище.

Ей богу!

Никола приезжая, конечно же, хочет повидаться не только со своими родичами, но и с отцами, былыми друзьями, однокашниками, любовями…

Никола оседлая — уже из одного стариковского любопытства и одиночества — тоже страстно хочет прижать к своей впалой, выхлюпанной, но все еще живой груди всех без исключения гостей. И своих, и чужих: и порасспросить, что деется на белом свете, и пожалиться, и полюбоваться, и позавидовать, и погордиться — ими же, как своими, так и чужими.

А где же найти такое обширное место для столь многолюдных и горячих встреч?

Только на кладбище: его уж точно не минуют ни приезжие, ни местные.

Вот и вытаскивает в радостной суете Никола спозаранок в светлое Христово Воскресение самые большие свои столы на могилки, выстраивая их в ряд и загружая до отказа всем, что еще хранят ее подвалы и амбары. В силу своего возраста Никола, бывшая Стрепетовка, всерьез уже не пьет. Но очень даже подносит!

Нигде такой православной Пасхи нету, как в Николе, которая в этот день молодеет примерно втрое. Это как Екатерина Вторая взошла бы на престол шестнадцатилетней.

Кипит праздник! И тут уж, сейчас, смешиваются и песни, и плачи — многие ведь не виделись десятки лет. Как с мертвыми, так и с живыми. Есть что порассказать друг другу. Это к живым припадают — в лучшем случае — раз в год, а к подземным источникам, по себе знаю, куда реже.

Нищие предусмотрительно сбегаются аж со всего Предкавказья.

После бурной, прямо-таки языческой Пасхи Никола впадает в летаргию до следующего своего Воскресения.

…До смерти матери своей я вообще никого не провожал на кладбище. Для меня кладбище, которое мы по-свойски, по-домашнему именовали словом «могилки», являлось, представлялось исключительно местом долгожданного празднества. Я даже мало верил, что люди способны умирать, поскольку и мертвецов, как таковых, еще не видал. Могилки-то я видел, а вот людей под ними даже не представлял.

Счастливое время — когда все-все на свете, как при сотворенье мира, были живы!

Жизнь резко образумила меня: первая же смерть в моей собственной жизни оказалась смертью моей матери. То есть частично и моей собственной.

Мать умерла второго декабря шестьдесят первого года, а в канун Пасхи шестьдесят второго я, уже воспитанник Буденновской школы-интерната № 2, вновь оказался на могилках.

Какая же это была разница!

В Николе к Пасхе подмазывают и подбеливают хаты, но с еще большею ретивостью обихаживают могилы. Могилки на Пасху у нас стоят, как живые. Вылизанные, подчепуренные — их бы только в зазывный каталог насчет вечной заупокойной жизни. Сейчас эта традиция даже усугубилась: смотр происходит не только столов, но и могилок тоже.

Они и застывают, как на строевом наполеоновском смотру: не шелохнувшись.

Я тогда тоже хотел, чтобы мы с матерью выглядели не хуже других. Поэтому, еще и поэтому, оказавшись на каникулах в родном селе, сразу же рванул, запасшись штыковой лопатой, на кладбище.