У него был трудный день, он принял трудное решение и теперь не хотел думать больше ни о чем. Ему казалось, что это он мнет, как спелый воск, юную наложницу в своих руках. А на самом деле это она лила его, разомлевшего, переливала из одной, закостеневшей формы в другую, неизведанную. Он и уснул с нею вопреки своему обыкновению с наложницами не забываться и до утра не засыпать.
Проснулся — показалось, от ее росистого пристального взгляда.
— Неудобно? — спросила ресницами, не смея подвинуть занемевшую руку.
— Нормально, — улыбнулся каган и, высвобождая ее, сам привлек ее голову себе на плечо.
Прильнула губами к его виску и, не торопясь, двинулась вновь щекотным путем медосбора.
Смешная! Завершив очередной маршрут сладкоежки, уселась по-турецки у него в ногах и стала пересчитывать, ласково раздвигая их, пальцы на его ногах. Потом, как первенцу, расцеловала их поодиночке, легко и гибко спрыгнула на пол и подошла к небольшому бюро, находившемуся у него в спальне. Взяла грифель и лист папирусной бумаги и что-то быстро начертила на нем. Подошла к постели, встала на коленки. Коленопреклоненной он видал ее и в постели, но тогда его трудолюбивое внимание было сосредоточено известно на чем, сейчас же он вновь, как и утром, поразился чертам ее лица: если это тоже немота проступала зарею на нем, то это была немота самого космоса. Нет, не мадьярка. Не гречанка. Еврейка? — кто же еще с космосом в более тесном родстве… Наложницы обновляются у него регулярно, ничего не скажешь, а вот новых жен не брал уже давно — слишком много с ними хлопот, мороки, дележами замучают…
…И протянула листок ему. Он рассеянно взглянул на него и нахмурился.
«Я должна убить тебя». Прочитал и, ничего не понимая, уставился в упор на нее.
Глаза свои надмирные не отвела.
— Убить?
Чуть заметно кивнула.
Он засмеялся:
— Как?
Она вновь легко перебралась на постель и умостилась у него в коленях. Приникла к паху его и показала, как. Сперва совершенно расслабленной, а потом все более и более твердеющей рукою гладил он ее ночные пряди, продвигаясь к белоснежной шее… Мы забываем, что у них, даже таких, самых что ни на есть бессловесных, тоже имеются зубки — в данный момент она ему чуть-чуть, намеком, у самого корня, напомнила.
Черная вдова?!
Что же, это была бы самая желанная, не то, что от удавки, смерть. Жаль только, что не мгновенная.
Теперь он уже не засыпал.
Под утро с каганова корабля, с кормы, на ходу сорвалось бессловесное нежное тело. Обнаженное, продолговатое, выпукло блеснувшее ягодицами. С сильного невидимого размаха, белогрудой и белотелой ласточкой вонзилось — прямо в фарватере лунного плёса — в волжскую воду.
Ни вскрика, ни всхлипа.
Чья-то тяжкая волосатая рука только на мгновенье показалась из черной тени корабельных надстроек.
Примерно так же, как когда-то каган потерял своего первенца, он теперь потерял и своего последушка.
Первый бек почему-то эту ночь ночевал на флагмане, чего быть, вообще-то, не должно.
«Из-за острова на стрежень…»
В детстве на наше Никольское кладбище я ходил, как на праздник. И даже не к а к, а просто посещение кладбища и было натуральным праздником. Одним из немногих. Ходили мы туда раз в год, на следующее воскресенье после Пасхи. На Красную горку, которую у нас называли родительским днем. Не знаю, насколько научны оба эти наименования — по моим более зрелым представлениям родительский день приходится на второй понедельник после Пасхи, но в пятидесятые годы в СССР, кроме разве что седьмого ноября и Первомая, праздники являлись таковыми только в том случае, если приходились на воскресные дни. Все остальные, включая Новый год и день 9-е Мая, праздниками оставались номинально.
«Трудовые будни — праздники для нас!» — я еще застал в Ставрополе троллейбус с таким не то чересчур верноподданническим, не то уже издевательским лозунгом на голубых боках, курсировавший между Нижним рынком и кварталом новостроек «Осетинка».
То ли дело сейчас: праздников, выходных уже едва ли не больше, чем рабочих дней! Рабочий люд, видимо, кроме пьянства, уже и занять нечем.
Исходя из тогдашней суровой реальности, мои земляки, возможно, и подправили церковный календарь и церковные каноны, приспособив под Радоницу именно воскресный, а не рабочий день.