Хазарский меч

Мирава тем временем варила кашу из пшеницы с сушеными ягодами черемухи, с медом – поминальная еда должна быть сладкой, чтобы утешить и умиротворить души. Пекли хлеб и блины. Хозяйка, выйдя на порог, призывала:

Государь мой Безлетушка, мой ладо милое!
Ты приди в твой во родимый дом!
Здесь поставлены столы белодубовые,
Там стоят то ли закусочки медовые.
Посмотри-ка, погляди-ка ты,
Сколько народу к тебе собрано:
Твои доченьки – белы лебедушки,
Твои внученьки – малы лебедятушки,
Они пришли к тебе да приехали,
Не на веселое гуляньице,
А на вечное расставаньице!

Ярдар пришел в Безлетову избу – из погибших тот был его ближайшим родичем. Молодую жену он с собой не взял, а сына, Безбедку, привел к ней – со времен его новой женитьбы первенец жил в семье деда по матери. Молодухам, особенно беременным, и детям на поминках и погребениях быть не полагается, чтобы смерть не коснулась их, особенно слабых перед нею. Во главе стола сидела соломенная кукла, одетая в Безлетову одежду, и от ее безглазого присутствия накатывала даже более сильная жуть, чем если бы на лавке лежал покойник. Перед «хозяином» поставили горячий хлеб, и Ярдар, как старший зять, руками разломал его, чтобы дух угощался горячим паром. То же делали и с блинами. Гостей собралось очень много – сидели и за столом, и у печи, и даже на полу. Безлет в Тархан-городце был одним из самых уважаемых людей; сыновей ему боги не послали, зато пять дочерей уже все вышли замуж. Старшая дочь, Безлетка, умерла, из ее сестер две тоже овдовели в этом же походе, и теперь все четыре подтягивали за матерью, провожая «кормильца-батюшку» в невозвратную дорогу.

Выпив по три чарки пива, гости кланялись и уходили, чтобы тут же зайти в другую избу, откуда доносилось такое же:

Ой ты государь мой Гориславушка!
Ты и человек-то был все веселой-да!
Со всема любил пошутить да поговорить,
А и не болел, не хворал,
А и подломились твои ноги резвые,
Призакрылися очи ясные,
Опустилися руки белые,
Покатилася с плеч буйна голова —
Знать, попала в тебя калена стрела…

Когда, уже поздно ночью после первого дня, Мирава наконец улеглась спать, причитания так и звенели у нее в ушах, перебивая одно другое. Ольрад обнимал ее во сне, и она, не в силах заснуть, цеплялась за его руки и прижималась к нему, с трудом веря, что он все-таки с нею и ей не нужно провожать его, как провожают сейчас Безлета, его зятьев Зайчара и Дорогостя, как Небрегу, Верхушу, Быстроока, Твердилу, Берняка… и еще многих.

А когда она все же заснула, то почти сразу проснулась от того, что женский голос громко и ясно сказал ей прямо в ухо:

– Первуша мертв!

Мирава проснулась от этого голоса и от дикого стука собственного сердца. Никого чужого в избе не было, да она и знала, что голос прозвучал из Темного Света. Первуша – старший сын тетки Зельяны, тот, что не вернулся, но и смерти его никто не видел.

Значит, он все-таки погиб! Мирава отгоняла эту мысль, пытаясь думать, что ей мерещится – наслушалась за день прощаний, теперь прощается и с теми, кого не называли!

Она крепче прижалась к Ольраду, ища спасения в его объятиях. Но едва она задремала, как тот же голос сказал:

– Хотобуд мертв!

Хотобуд был тетки Зельяны муж…

До утра Мирава услышала еще шестнадцать имен и запомнила все до одного. Нет, ей не мерещится. На призывы родных прилетели не только званые души – вернулись все. Как все ушли из дома и как вместе пали в битве. Они нашли среди тархановцев того, кто лучше всех способен их услышать, и от них Мирава не могла отделаться, мол, ничего не ведаю…

Когда Ольрад проснулся, она шепотом рассказала ему о ночных гостях.

– Что делать-то? Рассказать людям… Зельяне, Нежизне? Или пусть лучше ждут?

Ольрад подумал, потом сказал:

– Лучше молчи. Сейчас время настало лихое. От малой-то беды мать твою чуть со всем двором не сожгли, незачем никому знать, что тебе тоже… гости являются.

Мирава поняла его. В лихое время и невиновный может оказаться виноват, а ей, дочери ведуницы, лучше не намекать на свои способности. Пусть уж лучше ждут…