Но едва она так подумала, как явилась и другая мысль: а что если души Хотобуда, Ярыша и прочих, из-за ее осторожности не упокоенные как следует, будут к ней являться с упреками? Мирава зажмурилась, вообразив полную избу голодных и разозленных духов. Сердце замирало от тоски и безнадежности. Нигде не было покоя, мира, передышки от горестей. С лихорадочной страстью она прижалась к Ольраду: не столько уже радуясь, что он здесь, сколько боясь, что опять его унесет новым порывом бури, в один мах сдует ее такое хрупкое и ненадежное счастье…
Наутро те тархановцы, кто вчера со своими простился, повез их в последний путь. Остатки поминального угощения собрали и вынесли к корням старого дуба на валу, соломенную или тряпичную куклу возложили на санки и повезли на особое место на краю жальника. Краду выкладывали небольшую: несложно сжечь пук соломы. Быстро остывший прах собирали в горшок, чтобы весной, когда сойдет снег и оттает земля, насыпать над ним могильный холмик.
А в других избах продолжались прощания, на столе лежали шапки покойных, а женщины выпевали свое горе, стараясь научиться жить в этой пустоте и безлюдье недавно такого населенного городца:
Воротившись с жальника, родичи Безлета снова приготовили стол, но теперь причитаний уже не было слышно. После похорон в доме причитать нельзя, и теперь вдова и дочери Безлета отерли слезы, завели песни. Явился Стоян с гуслями, Кремыкины внуки с рожками, начали играть – веселье отгоняет смерть, приохочивает ушедшую душу к скорейшему возвращению.
Снова собирались соседи и родичи, чтобы развеселиться после печали, выпить пива и даже поплясать.
Под гусли и рожки заканчивался второй поминальный день. Опускались сумерки. Мирава, уставшая хуже любой вдовы, пошла к себе и по пути ощутила запах, который заставил ее остановиться. Возле угла избы чуть пахло растаявшим снегом – пришла небольшая оттепель. Мирава глянула на густо-синее небо, где мерцал месяц, похожий на серебряный шеляг, немного обрезанный с краю, – вторая ночь на ущербе, – и вспомнила: после того как наступит следующая полонь, день сравняется с ночью и придет весна. Пока до нее было еще далеко, она напоминала о себе лишь этим запахом подтаявшего снега, но словно что-то проснулось в душе Миравы, какая-то новая надежда, а с ней – новая сила. Впервые, кажется, с самого Карачуна она вздохнула почти спокойно, вольно и бодро. Не одни горе и мрак остались в мире – она жива, Ольрад жив, родятся новые отроки взамен погибших, и когда-нибудь Тархан-городец увидит более веселые дни…
На широком дворе между избами было пусто, но все оконца были растворены, отовсюду слышались голоса: у Верхуши еще причитали «над покойным», у Безлета пели, у Горислава гудели весело рожки и даже доносилось притоптывание – кто-то пляшет. Мирава еще постояла, прислушиваясь.
– Ой ли я пойду, молодешенька, – долетал сильный, звонкий, как в былые годы, голос тетки Борены, Безлетовой вдовы.
О чем она пела – как будет искать опередившего ее мужа, когда сама пойдет на тот свет? Или о том, как они в какой-то новой, другой жизни снова встретятся юными и беспечальными, чтобы вновь вить свое гнездо и водить малых детушек?
Мирава вздохнула и взялась за дверь. На глаза ей попался шестилетний Безбедка – внук Безлета и единственный пока сын Ярдара. Уже темнело, и поздновато было мальцу бродить одному, да в такой вечер смотреть за ним оказалось некому. Сбежал, видно, от Уневы, пошел посмотреть на взрослую гульбу. Сейчас он стоял как зачарованный и не сводил глаз с дуба на валу.
Пойти, что ли, забрать его к себе и спать уложить? Или к Уневе отвести?
В этот миг Безбедка повернулся и со всех ног кинулся к себе в избу. Замершую Мираву он не заметил. Когда мальчик пробежал мимо, она, успокоенная, потянула свою дверь и скрылась в избе.
За топотом пляски и гудьбой рожков Ярдар далеко не сразу понял, что кто-то зовет его и тянет за рукав. Обернувшись, увидел своего первенца.