Хазарский меч

Нагрелись овчинные рукавицы. Вовсю несло паленым волосом и кожей – пока овечьей, не его собственной. Но и свою кожу припекало все сильнее. Хастен дергал веревки. Кожу жгло, а веревки держались все так же крепко. Хмурясь и рыча от боли, он терпел.

Полулежа на снегу, Хастен не удержал равновесие и упал, чуть ли не в костер. Обжигать лицо было ни к чему, и он отодвинулся. Жар немного спал – проклятая головня приугасла. Если сейчас притащится этот сучий сын Годыня, то попытка закончится обгоревшими варежками.

Хастен повернулся лицом к костру, выбрал головню покрупнее и пинком выкинул ее на утоптанный снег. Снова сел на колени задом к ней и прижал связанные запястья к багровой пылающей пасти. Острые зубы огня так и впились в кожу – от боли перехватило дыхание, Хастен застонал сквозь стиснутые зубы, зарычал, рванул…

Руки свободны! Обгоревшая веревка треснула. Живо скинув раскаленные варежки, Хастен принялся бешено тереть обожженные руки о снег. Боль приутихла – он знал, что лишь ненадолго. Рукавом смахнул слезы с глаз.

С лесу на опушке трещало – безделяй[68] Годыня возвращался с охапкой хвороста, которая не давала ему свободно проходить между деревьями. То и дело он что-то ронял, но, не желая трудиться напрасно, останавливался и подбирал один сук, чтобы тут же уронить другой. Понятно, почему за это чучело никто замуж не пошел и почему отцы его отправили на войну, надеясь, что убьют.

Хастен подобрал рукавицы и обрывки веревки. Надеть рукавицы не успел – бросил в сани и сел сверху, по-прежнему держа руки за спиной.

Годыня подошел к костру, ничего не видя за охапкой хвороста, и бросил ее возле огня, благополучно скрыв под ней те головни, что выбросил Хастен.

Из-за горы раздался еще один удар, потом треск, потом ликующий крик сотен голосов.

– Ворота! Ворота взяли! – радостно орали возчики.

Кто-то, в возбуждении махнув рукой на лошадь, побежал в обход горы – один, другой. Годыня тоже было дернулся, но остался на месте.

Зря…

Времени оставалось все меньше. Скоро русы и смоляне перебьют всех, кто с оружием, остальных перевяжут, а его, Хастена, поведут опознавать убитых и пленных.

– Эй, дядя! – окликнул он Годыню.

Хастен был на несколько лет старше, но Годыня любил, когда его называли дядей, ему это придавало важности.

– Отлить мне надо. Помоги.

– Да ну тебя! – отмахнулся бобыль. – Не до того! Там такие дела творятся!

– Что дела? В порты мне, что ли, «теплого» пускать?

– Да куда хочешь!

– Буду в мокрых портах сидеть на твоих санях, а тебе нюхать!

– Тьфу! – Годыня подошел. – Только руки я тебе не развяжу, не! Мне строго наказали: смотри, сказали, Годыня, руки ни за что ему…

– Ну хоть гашник развяжи! – Хастен всем видом изобразил нетерпение, что было совсем не трудно: обожженные кисти и запястья болели так, будто их непрерывно грыз какой-то зубастый зверь.

Он встал с саней. Годыня приподнял полу его кожуха и наклонился…

Хастен, живо вынув руки из-за спины, взял его левой за затылок, правой за подбородок и резко дернул вправо и вверх.

Не издав ни звука, Годыня повалился к его ногам со сломанной шеей.

Хастен живо огляделся: никто на них не смотрел, не кричал, не бежал, размахивая топором. Быстро присев, он развязал пояс Годыни, вытряхнул тело из кожуха, снял свой и надел на труп. Сам натянул Годынин кожух. Потом подтащил труп к саням, посадил, нахлобучил свою шапку, а руки трупа наскоро прихватил сзади обрывком своей веревки. Подобрал Годынин топор и сунул к себе за пояс. Обшарил солому в санях, забрал заплечные мешки Годыни и Збуда – что там ни есть добра, все в дороге пригодится. Еще раз огляделся.

Беспокоиться было нечего: с вершины горы доносился казавшийся совсем близким шум битвы – треск дерева, истошные крики мужских и женских голосов, лязг железа. Зачарованные этими звуками, обозные и думать забыли про лошадей, сани, а тем более пленника. Кроме лошади, никто не видел, как Хастен отступил от саней и скрылся в лесу на берегу ручья, на той же тропе, по которой ходили за хворостом.

В поисках хвороста натоптали много, следов его здесь не найдут. Но совсем уходить было рано. Сделав петлю по лесу, Хастен снова вышел к ручью в том месте, где стояли дружинные лошади – хорошие, не чета обозным, а главное, оседланные.

Битва в городце еще продолжалась, хотя и затухала. Большая часть отроков, стерегущих лошадей, сместилась ближе к горе, чтобы лучше видеть и слышать. Хастен немного прошел вдоль строя, не показываясь из леса и высматривая удобный случай.

Было не до выбора самой лучшей лошади – лучшей будет та, которую можно взять, не привлекая внимания…

Вот, у самого леса стоят три, а при них отрок – спиной, не сводит глаз с горы. Хастен быстро оценил лошадей. Вот эта, вороная…

За шумом с горы никто не расслышал глухого звука удара топором по голове, защищенной лишь овчинной шапкой. Хастен оттащил труп за ближайший куст – теперь терять времени было нельзя, – забросал снегом небольшое красное пятно. Взял лошадь под уздцы и повел в лес. За первыми деревьями сел в седло. Снега в лесу было человеку по колено, но лошадь по такому идет без затруднения.