Хейл-Стилински-Арджент (СИ)

Брэйден кривится. Кажется, от услышанного, но нет. Она челюсти сжимает разбитые, и это не боль, не то прикрытое избитостью “люблю”, которое железом из груди выжгли.

Это злость, где желчью: кто тебя, твою мать, просил?

Не Крису. Дереку.

– Разворачивайся, – выплевывает в лицо, потому что не имели права. Даже если пытали, даже если раскурочили брюшную. Это она выбрала. Она заставила без прелюдий головы сшибать.

А теперь бежит шавкой трусливой в место надежное, огнестрельным не сбитое. Бог посмеялся бы, будь он с ней.

– Мы. Возвращаемся, – хрипит, чеканит, харкает кровью на кожу сидений в противовес упертому “должна”. – Он там умрет.

– Если вернемся, умрешь ты, – правдой в простреленное.

Она ведь не жилец: насквозь прошитая и наспех сшитая. Крис внешнее подлатал, а моторчик едва - и откажет.

– Я вытащу его, как только буду уверен, что ты в безопасности.

От беспомощности блевать хочется. Или потому, может, что кишки наружу. Брэйден усмехается: ага. Лучше сдохнет.

– А теперь сделай одолжение: держись в сознании столько, сколько возможно.

Сколько вытерпишь, - повисает.

Если это вызов, она готова. До Сьюдад-Хуареса по прямой сто восемьдесят миль в железной коробке под пеклом. В мыслях - когда выкарабкаемся, ответишь, сукин ты сын.

У них же это в порядке вещей - себя под дуло подставлять и в живых умудрятся остаться.

//

В городе тем временем солнце лениво забирается под оконные рамы, выкрашенные белой краской. По-воровски крадется к стене, осторожничает, смотрит слепящими дырами с поверхности грязных зеркал.

Айзек морщится, просыпается, шевелит по привычке пальцами ног, потянуться хочет и.

Вспоминает, конечно.

Осознавая, понимая, где он, где его руки, где. О боже. Простите его, но он не готов ни к чему из этого.

Айзек надеялся, кое-что из прежней жизни уйдет навсегда. Что-то вроде мальчишеской неловкости или гребанного стояка по утрам.

А теперь он здесь, в одной постели с ней, Корой, которая во сне настойчиво прижимает его руки к своей груди, и чувствует себя чертовски стесненно, связано, будто вертится в плоскости не своей тарелки.

А в черепной тараканы скребут, раздирают словом, именем. Тем, что с его спаяно. В котором слога три.

Эл.

Айзек выпутывается нескладно, выдергивает руку - обжегся. Себя проводит: тела остывшие и простыни. Они тоже?

Где-то в недавнем слитые губы, языки, топленое золото в радужках; он целует ниже, жестче, прикусывает кольцо в соске, на себя тянет зверем, до крови, заставляя за спину цепляться, стонать, чувствовать его тяжесть.

А глубже, в подкорке, хрупкость фарфоровых изгибов, взгляды в глаза, ямочки; нежно, невесомо вдоль по молочной коже.

Ли. Сон.

Эллисон.

Скотт говорил: “Она бы хотела, чтобы ты был счастлив. Мы оба, Айзек. Прими это, и ты увидишь: все изменится.

Ты должен отпустить ее, приятель”.

А если он не хочет отпускать? Не намерен, не может. Что тогда? Зря.

Айзек мажет взглядом по очертаниям тела под хлопком ткани. Чувствует запах: пахнет ими. Ночью, потом, этим ее “боже, Айзек”.

В такие моменты он ненавидит быть оборотнем, потому что слышит острее, задыхается, впитывает снова, заново.

Глотает ртом воздух, только когда дверь соседней комнаты толкает. Здесь, в обители из подушек, сопит Элли, пуская слюни на плюшевое ухо своего волчонка. Даже не проснулась ни разу этой ночью. Хнычет обычно, глаза спросонья трет, а сегодня волчий Бог бок подставил, пригрел.

Айзек, кстати, тоже заснуть смог. Он нормально не спал уже несколько недель, о чем речь, а там, обнимая, сплетая ноги, забылся: что кошмары с ним, Крис вне зоны, Элли за стеной одна.

Ночь может изменить?

Да, если говорить о полнолунии, оборотнических штучках. А если о нем, них?

– Элли, скажи, я облажался? – Айзек хмыкает над абсурдностью всего: вопроса, ситуации. Но он, честно, понятия не имеет, что ему делать.

У Скотта есть кто-то - Айзек почувствовал тогда, в Париже. Не спросил только, как он, МакКолл, справляется. Как смотрит на не-Эллисон? Другую, если так проще.

У него была девчонка с мечом. Кира, кажется. Пустынные оборотни забрали ее, и Айзек знает об этом.

Но та, другая, - не лиса.

Связь, запах - почему? Айзек спросил бы сейчас, будь Скотт рядом: разве так бывает? Может сердце биться по двум, разным?

Можно влюбиться заново, снова? И снова, и снова.

Скотт не ответит. Никогда теперь, потому что Айзек выходит и видит ее, Кору, и понимает: это она, она влюбилась. Осознание не во взгляде, нет. И не в тихом, усмешливом “привет”. Это - в нем на ее коже; в нем, толкающемся в нее; в нем.

Потому что волчица выбирает волка, и это всегда, навсегда.

Его тянет, но в том, человеческом, Эллисон, не Кора. В том Айзек неизменно трус.

Он опускает взгляд. Возможно, этого достаточно.

Возможно, правильно.

А затем Кора напрягается, и Айзек физически ощущает: не он тому причина.

Кто-то идет.

Поднимается, нет, волочится по бетону ступеней.

Приносит кровь - это металлическое, забытое, что сочится сквозь решетки вентиляции и забивается в ноздри.

И еще одно. Знакомое, недавнее.

Крис?..

Распахивается дверь, ногой выбитая.

– Брэйден? – хрипом.