Химера: Проза. Лирика. Песни (Авторский сборник)

или, верней, как грива,

метет по небу мусор звезд.

И мне в окошко через мост

замел луны обрывок.

Еще обрывки: сердца, слез,

любви, улыбок, жизни.

Весь я обрывками оброс,

как тот оборванный барбос,

что над помойкой виснет.

Обрывки дней из царства грез,

обрывки грез из буден.

И день грядущий, как вопрос,

обрывком дымчатым возрос,

совсем как на этюде.

Дым из трубы, как песий хвост,

виляет без отрыва,

то вбок, то вниз, то встанет в рост.

Как жизнь: то вкось, то в криво.

Дым из трубы, из тела дух,

из сердца кровь фонтаном,

из ангела лебяжий пух.

И нам с тобой одно из двух:

быть или не быть бараном.

Дым из трубы, труби трубой,

но не отбой, но не отбой,

труби борьбу, труби борьбу

за человеческую судьбу.

Околесица

Веет ветер, дождик льет,

человек чего-то пьет.

И хотя всю жизнь постится,

не обучен помолиться.

Что ни слово, грязный мат,

в храме божьем чей-то склад.

И в кремлевские палаты

входят грозные Пилаты.

Где Иуды? Тут как тут:

нам не можно без Иуд.

Наша околесица:

всех продать, повеситься.

Оконце

Среди зимы вдруг выдалось оконце:

Ни облаков, ни сумрачных теней,

На синем небе праздничное солнце,

Снег голубой, и блеск твоих очей.

Рука в руке, и сердце бьется гулко,

Глаза в глаза, но мыслей не прочесть.

По старым улицам ненужная прогулка,

Как запоздавшая о чьей-то смерти весть.

Но все равно, день выдался чудесный,

И пахнет свежестиранным бельем,

И встречный взгляд девчонки неизвестной,

И синих окон нежный окоем.

Душа парит и тянет тело к небу,

От суеты, ненужных передряг,

От песен и стихов мещанству на потребу,

От идиотов, хамов и нерях.

И от тебя, попутчица-знакомка,

От карих глаз, арканящих меня.

Нет, от аркана дышится неловко,

Он давит грудь, полоня и губя.

Сгубить меня — не сложная затея,

Я, что ни день, и так себя гублю,

Не сплю ночами, мыслями потея.

Пусть грош цена мне, вас я не люблю.

Отмена

Выпил я в день отмены закона

«О борьбе с пьянством» и заулыбался,

ибо водка не показалась мне слаще

подпольного презренного самогона,

которым я назло закону опивался,

на мир этот странный глаза тараща.

Молоток бьет по гвоздю азартно,

упиваясь своей властью, глупышка,

не замечая, что и гвоздь бьет его снизу.

Били и меня в лоб неоднократно

и все надеялись, что скоро мне крышка.

Но жив я, а вот их кулаки снесли на экспертизу.

Корявый мой стих расковырял в небе дырку,

чтобы я поглядел, куда там наш пастырь смотался,

позабыв на стуле пиджак свой звездный.

Но не нашел его там, как ни зыркал —

не зря он в отсутствии души распинался

в день Пасхи, отменяя его, бровастый и грозный.

Выпил я в день отмены закона

«О борьбе с пьянством» и не зашатался,

не заматерился, лишь сердце заплакало щемяще,

лишь стихи свои прочитал всей Земле с балкона.

Всем людям, тем, кто до черты исстрадался,

гордому барсу подстреленному и ласточке

                                                     устало летящей.

Отченашек

Раскудрявилось небо облаками

белокурыми, цвета моих волос,

да и в луже, под штиблет каблуками,

из облачка белый барашек возрос.

«Бе-е-э» — и пошел скакать по лужайке.

Стой, куда ты? Впрочем, что я, пастух?

Я поэт сероглазый в выцветшей майке,

голосистый и задиристый, как петух.

И бестолково-веселый, как этот барашек,

и так же блею, радуясь всем и вся,

но и в печали бываю, как писатель Отченашек,

о боли пишу, но сдерживаясь, не голося.

Раскудрявилось небо облаками,

белокурыми, цвета моих волос,

но Солнце, расталкивая их кулаками,

к Земле протискивается и целует взасос.

Парадокс

Жил человек

И помер как скотина.

Потому что жил

Как человек.

Пестрая река

Земля из белой стала сизой,

и грязь, и лужи, и сквозняк.

В двору церковном сушит ризы

и греет кости попадья.

И небо много голубее,

и по асфальту: «цок-цок-цок»,

и я тебе, как прежде, верю,

а прикоснусь — по телу ток.

Стихи читаю где попало

Петрарки, Пушкина, свои,

мне переходов стало мало —

и я дарю ГАИ рубли.

А на Калининском проспекте

струится пестрая река,

и на Филях в ленивом беге

раздула синие бока.

И я люблю весь мир до страсти,

готов измять, исцеловать,

и говорю прохожим: «Здрасте!»,

а им не лень мне отвечать.

Платочек

Распростилась Машенька с платочком,

в васильках, с серебряной каймой,

плачет, всхлипывает жалким голосочком:

«Отыщись, дружок, платочек мой».

Что ж, платок не много денег стоит,

и не в этом дело, вовсе даже нет —

кто другой головку так покроет,

голубям, как он, помашет вслед?

Да и Машу люди по платочку

узнают еще издалека,

по платку и мама василечком

кличет дочку — только нет платка.

Отыщись, платочек васильковый,

покажись с каемкой уголок,

ты ей дорог, ей не нужен новый,

завяжись в красивый узелок.

«Муж плохой жене хорошей…»

* * *

Муж плохой жене хорошей

Гвоздануть решил по роже.

Как рука-то поднялась?

Поднялась, не отнялась.

Выбил он жене два зуба,

Хорошо, не дала дуба.

Хорошо, да не совсем:

В назидание нам всем

Шел открытый суд в эфире.

Погодка

Вот так погодка этой зимой:

вся Москва ходит без подштанников,

и жены «бобров» никак не напялят

                                   шиншиловые шубы,

и я, посвистывая, ношу полупердончик мой,

и скворчит разменщиками квартир

                                            переулок Банников,

и друзья Леонида Ильича на солнце

                                             весело скалят зубы.

Страна идет вперед, как великий хромой,

мешают идти ей гири застойные,