Химера: Проза. Лирика. Песни (Авторский сборник)

Где-то льются снопы света,

где-то люди пьют вино,

где-то чья-то эполета

сочно шлепнулась в говно.

Голова моя пустая,

как полночный небосвод,

и Земли одна шестая

благим голосом ревет.

Пусть ревет, а я не слышу,

на дворе моем темно.

Кто-то прыгнул через крышу,

хорошо, что не в окно.

Выйди вон, тоска глухая,

пустота из головы.

Ночь темна, а все ж лихая…

Я не сплю, а спите ль вы?

Ты не спишь, азербайджанец,

армянина взяв в прицел.

Что ж ты делаешь, засранец!

Шел бы спать, пока сам цел.

И абхаз с грузином тоже,

не в пример нам, молодцы,

душу вынули из кожи,

кровь сосут через сосцы.

Ночь темна в Стране Советов,

звезды все на пиджаках,

президенты из валетов —

мы с тобою в дураках.

Мы с тобой толпа тупая:

Азер, Саша и Вано.

И под гимны засыпая,

видим в золоте Говно.

Тоска

Не потому ли я тоскую,

что не нашел себе друзей,

или любовь, хотя б какую,

или врагов, борзых борзей.

Не потому ли я тоскую,

что сны реальней будних дней,

где жизнь все вижу воровскую

в стране, беднейшего бедней.

Не потому ли я тоскую,

что в поле праздная пора,

и чью-то женщину нагую

в бордель уводят со двора.

Не потому ли я тоскую,

что все вокруг кричат «ура!»,

увидев морду «дорогую», —

гибрид осла и осетра.

Не потому ли я тоскую,

что ненавижу всех вождей:

усатых, лысых, — всех бракую.

От их устали мы идей.

А вообще-то, я тоскую,

что жаль мне Родину мою,

судьбу избравшую такую,

где честным — ад, и рай жулью.

Россия, бедная сторонка,

за что веками под ярмом,

когда ж ты засмеешься звонко

и заживешь своим умом?

Точка

Путного в жизни я сделал чуть-чуть,

меньше, быть может, чем точка,

меньше, чем племя по имени Чудь,

чье местожительство — кочка.

Травка

Милый мальчик сел на травку,

сел бы лучше он на лавку,

сел бы лучше на крыльцо,

сохранив свое лицо.

Сел бы лучше на колеса:

есть вопрос — и нет вопроса.

Сел бы папе на хребет,

жалко только, папы нет.

Папа там, и мама там,

где душа их весит грамм.

Никому пацан не нужен,

оттого травой он вскружен,

оттого-то подлый план

составляет парню план.

Возлюби, Мари, Хуана,

пропади, марихуана,

пропади навек, тлетвор,

демократик — рашен вор.

Вот такая вышла лажа:

в наркоманах милый Саша.

На беду свою он русский,

кругозор к тому же узкий,

на беду душа как поле,

на беду хотел он воли,

на беду и получил —

чурок пару замочил.

Что имели где-то лавку,

на двоих пьянчужку Клавку,

дом разрушенный в чечне,

чувства добрые ко мне.

Подымайся, Саша, с травки —

ждут уж нары, типа лавки.

Три шестерки

Бог простил меня за это,

Бог простил меня за то.

Мимо ехала карета,

зацепив за хляст пальто.

Вот тогда, попав в ступицы,

волочась по мостовой,

возмечтал родиться птицей

с длинношеей головой.

И лететь на юг вне стаи,

мимо сел и городов,

где родятся колонтаи,

дрянь людская всех родов.

Мимо холдингов и шопов,

мимо красных фонарей,

мимо всех мастей холопов,

от рабочих до царей.

Бог простил меня за это,

Бог простил меня за то.

Все равно, осталась мета:

три шестерки на пальто.

Трудно

Как трудно сильным быть:

не гнуться на ветру

и в море грозном плыть

навстречу волнам,

беде в глаза смотреть —

и песню петь задорно,

и заслонить от ворога сестру.

Как трудно боль под сердцем превозмочь,

и мыслей черных разгоняя стаю

в беду попавшему обидчику помочь,

и не всплакнуть, отчизну покидая.

И трудно разлюбившую забыть,

и как с другим ласкается представить.

И сердцу нелегко вот так остыть —

и душу трепетную не оплавить.

Как трудно. Все же надо сил найти,

чтоб с головою поднятой идти.

Уголки

Летят над городом вороны —

до горизонта все черно,

и ветер рвет деревьев кроны,

и будто все осквернено.

Как будто все осатанело,

и балом правит сатана.

Вот так Орда на Русь летела —

и Русь была покорена.

Но все проходит, пролетает —

в грязи лежит ордынский князь.

А русский сокол ввысь взлетает,

летит стрелой, в века вонзясь.

И так с душой бывает часто:

как будто туча воронья

покроет черным помысл ясный —

и нет темней на свете дня.

Страшны душевные оковы,

смешно и глупо: раб себе.

Но вот однажды ты раскован,

навстречу тянешься судьбе.

И не таясь себе подобных,

душой раскрытый нараспах,

не ищешь уголков укромных —

весь тут, в улыбках и стихах.

Улыбка

Херсонская помещица

в морской лагуне плещется.

И светит нероссийское

в зените солнце римское.

И чайки в небе носятся,

и в память что-то просится.

На желтой фотографии

дома как эпитафии,

и пальмы нереальные,

как урны погребальные,

и солнце, пляж — сусальные,

и платья дам как бальные.

Но юная помещица

в морской лагуне плещется

и в знак своей сердечности

улыбку шлет из вечности.

Умиление

День прошел, печаль какая…

Сколько будет этих дней,

распрекрасных, как ушедший?

Встретил нынче старика я,

что кормил из рук-корней

голубей и птах поменьше.

На мозолистые руки,

что крошили мелко хлеб,

поглядел я с умиленьем.

Нет, не знали они скуки,

милые, труда подруги,

брат им молот или серп.

И кивнул с благоговеньем.

Дворник, что с метлой слонялся,

как со свадьбы шедший сват,

выцыганил сигаретку.

Видя, как я умилялся,

прошептал мне: «Это ж Хват.

Ох, был следователь крепкий».

На мозолистые руки

вперил я осевший взгляд.

Серп и молот им не братья,

это лапы старой суки,

жравшей соколов, орлят —

вот она порода гадья.

Нет, не каждой старикашке

уваженье и почет,

кой-кого бы надо вздернуть.