Химера воспитания

Призываемых и обязываемых их генералом бросаться грудью на амбразуру вражеского дота (долговременная огневая точка).

Тем более – дзота (долговременная защищенная огневая точка).

В этой связи, казалось бы, самой благоразумной и рассудительной добродетелью предстает Умеренность.

При одном только ее упоминании на нас сразу же нахлынут волны воспоминаний и о «золотой середине», и о том, что «Все – в меру», – сказал Джавахарлал Неру», и о многих других, бытующих в мирý аналогичных благопристойностях.

Однако тут же из глубин недремлющего подсознания самопроизвольно выныривают язвительные строки:

Полу-милорд, полу-купец,

Полу-мудрец, полу-невежда,

Полу-подлец, но есть надежда,

Что будет полным, наконец (эпиграмма А.С. Пушкина на М.С. Воронцова).

В меру любить и в меру ненавидеть – это и есть быть полуподлецом.

Да, конечно, проявление сдержанности в выражении своих вполне человеческих эмоций – признак высочайшего самообладания человека.

И чем сильнее эмоции – бурлящие, кипящие, клокочущие в нем, – тем бóльшая сила воли требуется для того, чтобы держать их, что называется, «в узде».

А если их нет в человеке, этих человеческих эмоций, тогда – что?

А тогда, оказывается, то и сдерживать-то нечего.

Если человеку все, как говорится, «по-барабану» и «до лампочки», если на все ему в лучшем случае наплевать, то его Умеренность – никакая не добродетель, а явный признак безволия, бездушия и безразличия.

Присущего тому, кто сам по сути своей, как говорится, «ни то, ни се».

То есть, есть так, как оно есть.

И даже сама Умеренность имеет вполне реальные границы ее действительной применимости.

Тем не менее, долго ли, коротко ли, но более чем полтысячи лет именно платоновская система добродетелей, или, если угодно, моральных ценностей в цивилизованной Европе продержалась на доминирующих позициях.

До тех пор, пока триумвиратом теперь уже новозаветных христианских добродетелей: «Вера»; «Надежда»; «Любовь», – содержащихся в Первом послании к коринфянам апостола Павла (см.: 1Кор. [13:13]), – не началось поступательное вытеснение «старой» – платоновской – системы добродетелей.

В развернутом виде триумвират, состоящий из Веры, Надежды и Любви получил достаточно детальную разработку в трудах таких классиков христианской философии, как Августин Блаженный и Фома Аквинский.

Тем не менее, возведенная в абсолют, каждая из новозаветных христианских добродетелей – увы! – тоже вырождается в абсурд.

Точно так же как и все рассмотренные ранее платоновские.

Ведь Вера – в абсолютизированном своем выражении – предстает перед нами в виде господствующей в сознании человека «мировоззренческой установки на восприятие желаемого в качестве действительного» (см. соответствующие энциклопедические статьи академика Шинкарука Владимира Илларионовича).

Надежда как «стремление души убедить саму себя в том, что желаемое сбудется» (см. Р.Декарт, «Размышления о методе»), будучи абсолютизированной, побуждает к бездействию, к пассивному ожиданию гипотетически сваливающейся с неба «манны небесной».

Любовь же, абсолютизируя саму себя, становится слепой.

По крайней мере, наполовину.

И – глухой.

Настолько же.

Любящая мать, например, готова видеть и слышать ВСЕ то, что несет угрозу для ее ребенка.

И – НИЧЕГО из того, что таит в себе опасность, исходящую от ее ребенка.

По отношению к другим.

Когда же спохвáтится, вполне возможно, что будет уже слишком поздно.

И останется тогда лишь горевать: «И где же это, и что же это я упустила в воспитании своего ребенка?».

Ввиду постоянно обнаруживающей себя ущербности системы добродетелей, состоящей из триптиха Вера, Надежда, Любовь, раньше или позже, но обязательно должна была появиться альтернативная ей.

Что, собственно говоря, и произошло накануне и в процессе Великой французской революции.

На ее знаменах было начертано – визуально ли, виртуально ли – не суть важно, главное – что: «Свобода, равенство, братство» (фр.: «Liberté, Égalité, Fraternité»).

Первоначально – «Свобода, равенство, братство или смерть!» (фр. «Liberté, Égalité, Fraternité ou la Mort») – подлинный изначальный девиз Великой французской революции.

Действительно, Свобода!

Что может быть любезнее «для сердца вольного и пламенных страстей» (см.: Лермонтов М.Ю. «Смерть поэта»)?

Ведь она:

– и «отсутствие принуждения» (Дэвид Юм);

– и «право выбора» (Фома Аквинский);

– и – «осознанная необходимость» (определение совершенно загадочного авторства, приписываемого то Спинозе, то Гегелю, то Марксу с Энгельсом, и все это притом, что ни у одного из них в точности такого определения нет);

– и «возможность делать все, что не наносит вреда другому» (см.: «Декларация прав человека и гражданина» принятая Национальным учредительным собранием – фр. «Assemblée nationale constituante» – 26-го августа 1789 года);

– и «право человека быть дураком, если хочется» (Рональд Рейган).