Химерион (СИ)

Был перед глазами храм величественный и древний, чья слава покоилась под сводами его, неведомо было мне, а ступени, ведущие к нему, ничего поведать не могли, ведь пройти по ним мог каждый, кто имеет намерение или вознамерился. Я же просто переминался с ноги на ногу. В этой тишине расстояние утеряло длину со временем и шаг первый последующий, теперь нес в себе значимость сути и веса. Предопределенность прямоты подъема, когда вниз незачем и боязно смотреть, притягательно лишь восхождение, что ждет там? Окажется ли дверь знаковой или не запертой закодированными тайнами пыльной паутины? Я уже шел, не помышляя о возможности вернуться назад, пусть говорят, что там истоки с корнями. Одолеть подъем, а там, быть может, и хитроумный лабиринт познания, да дорога извилистая, полная истин да жизни иной, неизведанной, тропы не хоженые, лестницы золоченые буравящие небо на земле. Ветер, шум прибоя, солнце под крылом орлиным, колесницы богов или тех, кто готов пожертвовать и сойти вниз, созидать борьбу иль войну кровопролитную, нести огонь и дар в груди под сердцем. Их имен нет на слуху людском, а молва там писк мышиный, великим незачем быть еще кем-то, достаточно и этого бремени. Или это шутка, вовлекающая в незыблемое заблуждение и парадокс, парадигма слепых и молчаливых, умеющих слышать, но безмолвных. Они признают правоту голода, они пресытились и забыли, затерялись посреди чистополя. Стоят оскорбленные вкусом ветра о чаде угарном крамолят речами вздорными, когда перевалило за необходимость, стало вдруг мало, возник червь и сужденья.

Я перешагнул ступень последнюю и тишина вмиг отступила. Вытекла воском из ушных раковин, а тут действительно слышен ветер, он завывает собакой у дверей приоткрытых. В храме же служба шла, и с чего я замешкался как тот мнительный дурень. Я вошел, и было вознамерился по укладу привычному осенить крестом себя, да не тут-то было, о чем расскажу по ходу дела. Признаться честно, было чему дивиться да глаза таращить. Прихожане все виду божественного, сплошь величье в сиянье, ноги мои свинцом налились, после безвольно подкосились. Правили службой у алтаря два подлеца мордоворот-Заглот и тучный-Утробник. Людишки так сяк одним словом прозвища, но держали, то царскую осанку, да не по одежонке своей латаной и оспой их рожи были мечены, а с языка, что, ни слово, то брань площадная срывалась. Но паства затаив дыхание каждому слову внимала безропотно, не сон, а анекдотец скверный.

- Мы несем на плечах своих, ваше истинное слово, вы же держите ответ перед людьми! Мы будем вести к свету и только вперед, не щадя никого, скольких еще вы пожалуете нам для утоления аппетита? Невинные боги, ибо трудно отыскать в их совершенстве вину, а невинность и совершенство вполне уживчивы и никогда не вздорят, молча, внимали словам с кафедры. Тучный-Утробник громко отрыгнул - Это не торг! Эй вы, парчовая паства, это требование большего! Мордоворот-Заглот взглядом молнией прошелся по лицам божественным - Надобно поглощение и не малое в количествах. Ваш ответ не робкого десятка избранники? - уголки огромных губ подлеца растянулись до ушей. Он ожидал из покорного молчания одобрение и согласие. - Что ж, будем исцелять на рыжих и лысых - тучный-Утробник тяжело поднялся, плотоядно облизнул губы, взглядом выискивая кого-то заранее помеченного. - Значит так, бабы на право, мужики налево, остальной зоопарк с горы долой, ваше время земное. Пируйте, как заблагорассудится, да как можете - закончил, злобно рыча, мордоворот-Заглот. Боги, храня молчание без единой искры гнева, тут же исполнили приказ. Эк сон чудной, подумалось мне во сне, но я решил и далее держать сторону наблюдателя, имея интерес один суетный, как, же можно поделить богов на рыжих и лысых?