Химеры

В «Образах Италии» (книге вообще-то чудесной) П. П. Муратов рокочет (или грассирует) про этот сюжет: «одна из самых странных историй барокко». Что странного-то? Что был человек – и сгинул? Или что заколотый не умер на месте (как и Меркуцио, между прочим), а докуда-то доплелся, проговорил несколько слов и кем-то был услышан? Странен – я отчасти согласен – героический аптекарь. Был ли он злостный диссидент, пытавшийся дестабилизировать мантуанский режим? Или ему заплатила какая-нибудь вражеская (допустим, веронская) разведка? После той карнавальной ночи он в Мантуе, безусловно, был не жилец. Но успел ли вернуться на базу?

П. П. про аптекаря – ни слова. Брокгауз и Ефрон – тоже. Признают: есть такой слух, что к гибели Крайтона приложил (в буквальном смысле) руку Винченцо Гонзага, – «но рассказ об этом, как и вся биография К., представляет много темного; по некоторым данным, в 1585 г. он был еще жив».

«Википедия» обвиняет Винченцо без колебаний (извещает, между прочим, что напали на Крайтона не втроем, а вшестером – и прикончил он, соответственно, пятерых, – и «хотел было уже прикончить и шестого, как обнаружил, что его противником был молодой ученик, Винченцо. От удивления он опустил свою шпагу, и Винченцо нанес ему удар прямо в сердце»), – но позвольте: откуда она знает, если никто не рассказал?

Приснился мне, что ли, этот аптекарь?

А сам-то Крайтон был ли?

Имя это встречается в английских текстах – по крайней мере, до Диккенса включительно – как нарицательное, обозначая человека исключительных дарований. Но:

«…сохранившиеся сочинения его не оправдывают его славы», – злорадно (или это мне тоже мерещится?) заключает биосправку Брокгауз. Или Ефрон. Или наемный невидимка.

Слышу тебя, слышу, почти что вижу, собрат из XIX века. Сам-то ты, интересно, много ли гениальных сочинений создал к своим двадцати двум годам? А после? Или так и спился, карточки в каталоге перебирая?

Энциклопедия clubook.ru уточняет: не осталось от Крайтона ничего. Ни клочка исписанной бумаги:

«К сожалению, К. не оставил после себя никаких материальных свидетельств своей гениальности (не сохранилось ни одного принадлежащего ему научного либо художественного произведения), и последующим поколениям приходится лишь верить на слово его восторженным биографам».

В том числе, значит, и мне. Хотите – верьте на слово, хотите – нет.

Несносно думать любителю справедливости, что в этом, хотя и мелком, случае она потерпела, пусть временное, поражение. Ничего подобного – просто слегка замедлила с неумолимым сокрушительным ответом. У нее не как у Сталина: сын за отца отвечает, и внук – за дедку, а дедка – за репку до седьмого колена.

«Винченцо I, – повествует нараспев г-н Муратов, – не был должно наказан судьбою за это злодеяние, но Немезида подняла свою карающую десницу над всем его родом. В год смерти его не только умер его сын, Франческо IV, но и его внук, маленький Лодовико. Мантуанский престол перешел» и т. д.

Ай да Немезида. Неукоснительный какой судебный исполнитель. Генофонд Гонзага рассеялся по биосфере, их престол достался дальним французским родственникам; не прошло и полвека – Мантуя потеряла независимость и была дочиста разграблена войсками австрийского императора. Единственную, говорят, в своем роде библиотеку Гонзага, коллекцию живописных картин, драгоценную мебель и даже столовое серебро увезли куда-то на девяноста военных фурах, – будет он помнить про царскую дочь. То есть я хочу сказать (то есть не я, а г-н Муратов): сожалеет, небось, вмороженный, наподобие креветки, в придонный слой ада Винченцо I о своем неэтичном поступке.

(Якобы раз в год их оттаивают. Предателей. Ну и прочим мерзавцам дают отгул. В ночь накануне Международного дня солидарности трудящихся. Ад запустевает, дисциплина падает. Надзиратели летят, натурально, на Брокен, к ведьмам. Авторитеты же, напялив фраки, – на сходку: поцеловать коленку какой-нибудь неверной супруге красного командира, и далее с аппетитом по известному тексту.)

Тогда как мы с вами бесперечь наслаждаемся созерцанием бывших картин семьи Гонзага, бывшей ихней мебели: вы – в европейских музеях, я – в альбомах репродукций. (Картинами, кстати, не очень-то: самые лучшие Винченцо II и последний успел до разгрома толкнуть английскому королю, и, когда в Англии сложилась революционная ситуация, ликующие потомки зрителей Шекспира, нравственности для, пожгли еретическую – в смысле католическую – живопись на уличных кострах.)

Но Крайтону-то какое дело до нас до всех (а нам – до него) и до мантуанского суверенитета, не говоря о столовом серебре? И при чем тут справедливость? Немезида, главное, при чем?

31