Химеры

В 1832-м Виктор Гюго написал пьесу «Король забавляется». «Le roi s’amuse». После первого – не то после второго – представления (в «Комеди Франсез») цензура запретила ее. Будто бы за подрыв престижа королевской власти, – а я так думаю – за утонченное порно; в этой пьесе Франциск I (1494–1547) насилует дочь своего шута в режиме реального времени, прямо на сцене – за закрытой дверью, возле которой папаша терзается и скорбит, на злую радость прочим царедворцам. Таков уж неистовый романтизм. А вы бы хотели чего?

Через восемнадцать лет музыкальный композитор Джузеппе Верди, либреттист Франческо Марио Пьяве и опять же цензура (теперь итальянская) превратили эту пьесу в популярную оперу.

Для чего Пьяве пересказал звучные (чеканные, как говорится: сужу по переводу П. Г. Антокольского) французские стихи бесформенными речитативами и примитивными куплетами на итальянском. И убрал пару лишних монологов шута, которые не про его поруганную честь, а насчет, например, роли личности в истории либо эффективности террора. По ходу санобработки понизили короля французов до итальянского герцога; правда, не простого, а владетельного: раз главный терпила сюжета – шут придворный, без двора (и трона) не обойтись. У исторического Франциска шутом был некий Трибуле, – герцогу придумали итальянца с прозвищем Риголетто. Он поет баритоном. А герцог – тенором. Баритон горек. Тенор сладок.

Вдохновенная музыка жадно впитала всю пошлость текста. Арии так мелодичны, что мы хоть и сострадаем баритону, но не в силах не сочувствовать тенору.

Притом что если отключить партитуру – то перед вами два отпетых (каламбур невольный) мерзавца.

Тенор – сексуальный рекордсмен с лицензией на всех, как у Николая или Лаврентия Павловичей. (Но только Николай добросовестно вознаграждал дам, исполнивших свой долг, и поощрял их супругов; а маршал, Герой Труда и член президиума политбюро, прямо из койки, говорят, отсылал на зону; нежноголосый оперный ветреник рядом с этими двумя не более чем невинное дитя, заурядный охотник на самок, тщеславный коллекционер: повалил – позабыл.)

Терпила же баритон – преданный (в обоих смыслах) соучастник, пособник. Бессовестный, но щепетильный; коварный, но чадолюбивый; главное – глуп, как Самсон Вырин: не понимает, какую власть имеют над противоположным полом тенора. Особенно – которые не просят. (Когда в 1882 году эта пьеса вернулась на французскую сцену, Гюго переименовал ее в «Месть глупца»: видать, за полстолетия-то поумнел.)

Герцога в опере на всякий случай не зовут никак. Но в либретто, представьте себе, сказано, что герцог он – мантуанский. А это означает, что, конечно же, фамилия – Гонзага. Крайне сомнительно, что Пьяве или Верди слышали когда-либо про Джеймса Крайтона и про то, как он был предательски умерщвлен. Но когда тенор, невредимый счастливчик, заливается из кулис, покидая сюжет: Но изменя-а-аю им первый я! – а на сцене вместо него, за него умирает преданное (опять же в обоих смыслах) сопрано… Проглядел, короче, неконтролируемую ассоциацию венецианский горлит. Такая вот шутка Мнемозины.

Вообще-то она глуховата и к тому же плохо различает добро и зло. Но упущения Немезиды умудряется иногда восполнять.

Когда бы не склероз, не маразм, не Альцгеймер, не краеведы с экскурсоводами.

Ну разумеется – какие могут быть сомнения? – стоит в Мантуе памятник Риголетто. Бронзовый урод со всеми шутовскими причиндалами. В том числе с погремушкой. Стоит во дворе дома, и это, представьте, тот самый дом, где шут и его дочь жили-были. Casa di Rigoletto, внутри – экскурсионное бюро. Ничего не скажешь, удобно.

Мнемозина, кстати, – не статуя. Река. Берущая начало, как известно, в Лейбадее (Беотия, область Греции), вблизи пещеры Трофония (влиятельный пещерный прорицатель), – там же, где и Лета. Но Лета – полноводная, широкая, холодная, быстрая – как Нева. Мнемозина же – извилистая, с грязной почти стоячей водой, с несметными залежами коммунального хлама на дне, – канал Грибоедова (так называемый), одним словом. По булыжнику его набережной влачились, повизгивая, мои детские санки: в туберкулезные ясли возили меня в 1946-м. От Вознесенского моста, через Вознесенский проспект (так называемый Майорова), к тому дому, к той перекошенной подворотне, где на этот самый булыжник, заливая его кровью, в 1866-м упала Е. И. Мармеладова, – дальше не помню.

36

Я к чему, собственно, клоню. (Пусть это будет мой личный, никому не нужный вклад в теорию трагического. Благотворительный взнос.) Что не бывает (по-моему) трагизма без коварства.

У злодея обыкновенного – глупца свирепого – не та квалификация, чтобы раскрутить трагический сюжет. (Умные свирепые встречаются редко и еще реже успевают реализовать свой потенциал: их убивают до.)