Химеры

Потому что не каждый пишет, как он слышит. Некоторые – как видят, а еще некоторые – как видят, закрыв глаза.

Актив Гончарова – не слог, а воображение. А с воображением ведь как? Его энергия зависит от памяти, от ее плотности и массы.

Соответственно, и у прозы Гончарова – несколько уровней, а именно – три.

Многое он видит – как помнит. Быт, распорядок, уклад, штат Адуевки, Обломовки, Малиновки – все исполнено превосходно. И сколько-то персонажей второго ряда (тоже, несомненно, отражения реальных лиц).

От себя самого тоже никуда не деться – хотя бы от самообмана о себе; три главных героя трех главных историй похожи друг на друга и на героя четвертой – не главной, но самой печальной – «Необыкновенной». А если задержаться в ней, если из нее посмотреть на все написанное – получится история болезни одного и того же человека (она же – и правда самообмана). Такой привлекательный был человек; жизнь и люди не умели с ним обращаться – и сломали, как дорогую игрушку. Простите: опять без цитаты не обойтись; к счастью – из письма, то есть без красот:

«С той самой минуты, когда я начал писать для печати (мне уже было за 30 лет и были опыты), у меня был один артистический идеал: это – изображение честной, доброй, симпатичной натуры, в высшей степени идеалиста, всю жизнь борющегося, ищущего правды, встречающего ложь на каждом шагу, обманывающегося и, наконец, окончательно охлаждающегося и впадающего в апатию и бессилие от сознания слабости своей и чужой, то есть вообще человеческой натуры».

Этот – ну да, не особо оригинальный, но в прямом смысле выстраданный – взгляд на вещи постоянно ощущается в романах Гончарова. От руки, от головы пишущего падает на бумагу огромная тень. Печать ипохондрии. Обида на человечество, особенно – на так называемый прекрасный пол, не способный оценить по достоинству (то есть предпочесть всем и всему) прекрасную душу. Гончаров пишет, как видит, а видит – как понимает. И мы говорим себе: он – писатель искренний. Очень обаятельная черта, не каждому присущая даже из гениев.

И есть третий уровень. На котором свойства прозы Гончарова таковы – да что говорить, вы сами только что освежили восприятие; зря я, что ли, с цитатами возился (еще и сокращал беспощадно – из сострадания к вам).

Как бы вы на моем месте этот уровень охарактеризовали (извините за выражение)?

А охарактеризовать его (еще раз извините) вроде как надо: вы ведь обратили внимание на заголовок данного текста? я всего лишь перечисляю трудности, с которыми столкнулся советский театр, а также советское кино и телевидение, разрабатывая месторождение полезного ископаемого «И. А. Гончаров».

И тут, на третьем-то уровне, главный источник всех трудностей и есть.

Казалось бы – дело техники: пустить бескрайний русский пейзаж, включить задумчивую симфоническую музыку, пошить крепостной массовке лохмотья, дворянам наклеить (не положенные, впрочем, никому, кроме кавалеристов) усы, дворянкам строго-настрого (но тщетно) запретить раскачивать бедрами, – а теперь все по местам – и произносите классический текст – разговаривайте, разговаривайте же!

Лицедеи – тем более заслуженные, а еще тем более народные – справятся, беспокоиться нечего. Произнесут всё.

Провалы между диалогами режиссер, как мастер своего дела, вместе со сценаристом (или вместо него) уж как-нибудь изобретет чем заполнить – и сверху покроет местно-историческим колером поярче.

А чтобы окончательно выявить свою творческую индивидуальность, подделает (пересочинит) сюжет, – и все окей.

Однако настоящего – стоящего – ничего не получится. И не по вине выдающихся деятелей советского искусства. А такая уж материя прозы у этого Гончарова И. А., что не обэкранишь: слишком непрочное на третьем уровне вещество.

Это же иллюзия – что каждый его роман представляет собой серию разговоров. На самом деле все они вместе – один разговор, один и тот же (отдельно – цикл комических перепалок Белинского с Марлинским, в смысле – старшего Адуева с младшим): одного и того же человека – представителя автора – с разными воображаемыми женщинами. Бесконечный и без конца повторяющийся. По одному и тому же плану или сценарию, с вариациями. Репетиция одного и того же – скажем, шахматного – этюда; точней – дебюта.

Вот все это же самое, что г-н Райский сегодня лепил этой Марфеньке: совсем никого не любишь? абсолютно? никого-преникого? а меня бы могла? как же это – никого не любить, это же скучно, несовременно; а давай я буду тебя развивать – по-братски, чисто как друг; и поклоняться твоей красоте; всего лишь один поцелуй! не хочешь? значит, кто-то все-таки есть? я так и знал! ну скажи мне, кто он, чисто как брату – и т. д., и т. д., и т. д., – всю эту канитель он заведет завтра же с Верой.

Причем не фигурально завтра, а прямо с утречка (поскольку, что характерно, «Марфенька со вчерашнего вечера окончательно стала для него сестрой: другим ничем она быть не могла, и притом сестрой, к которой он не чувствовал братской нежности») и практически до упора (только однажды отвлекся на часок: переспал с женой приятеля).