Химеры

«“Чем? – спросил он себя, останавливаясь над рытвиной. – Прежде всего… силой моей воли, сознанием безобразия… – начал было он говорить, выпрямляясь (особенно ремарки эти меня умиляют. – С. Л.), – нет, нет, – должен был сейчас же сознаться, – это пришло после всего, а прежде чем? Ангел-хранитель невидимо ограждал? бабушкина судьба берегла ее? или… что?” Что бы ни было, а он этому загадочному «или» обязан тем, что остался честным человеком. Таилось ли это «или» в ее святом, стыдливом неведении, в послушании проповеди отца Василья или, наконец, в лимфатическом темпераменте – все же оно было в ней, а не в нем…»

А? Каков красавец? Мы-то (я, по крайней мере) как понимали записанную сцену: соблазняет; пытается разжечь, распалить; да, вульгарно; да, бесцеремонно; трогает, поглаживает, пощупывает, злоупотребляя отсутствием у простушки навыков самообороны; да, не особенно благородно себя ведет, но, как говорится, – кто первым бросит камень, инстинкт – не тетка, см. «Лолиту» (а Марфенька достигла брачного возраста, так что уголовного состава нет). В конце-то концов, ничего рокового не случилось. Результат комично противоположен ожидаемому. Думал довести ее – довел себя; конфуз? неприятное ощущение? так ему, распущенному, и надо: не мог ведь не видеть (как воочию видели автор и мы), что девушка категорически не хочет и даже не умеет еще хотеть.

Но нет. Мы (по крайней мере, я) не вникли. Не врубились как следовало. За что он там, в кустах, похваливает себя, разбирая полет? За то, что не изнасиловал, – мы не ослышались (звучит как цитата из поэта Григорьева)? Вон чего! Знойный какой у него организм. Плоть какая всемогущая. Спасибо, что там обитает гордый дух, а не то дефлорировал бы Марфеньку эту в два счета, еще до ужина. (Мы с вами пропустили – неверно прочитали – момент, когда он обдумывал эту возможность; должно быть – когда якобы отключился; симулировал, значит.) После чего, естественно, она превратилась бы для него в жалкое создание. (Как покойная Наташа, царство ей небесное.) Ну а как иначе может смотреть гордый дух на ту, которая позволила повалить себя на дерновую скамью?

«– О, как скверно! Как скверно! – твердил он, перескочив рытвину и продираясь между кустов на приволжский песок».

Стоп, стоп! Как он, собственно, это себе представлял (а вы? а Гончаров?). Она совсем не будет сопротивляться, даже не пикнет? Хорошо, но не могут же не возникнуть хотя бы технические трудности; что-то там расстегнуть, развязать. И потом – это только в литературе так говорится: сорвать цветок; не обязательно все произойдет так же быстро. А времени на все про все какие-то полчаса; а то и раньше позовут к ужину; опять же место не совсем уединенное: прислуга – нельзя же не отдавать себе отчет – шастает по саду; лично я думаю, что при таких обстоятельствах даже и бывалый, серийный маньяк не всякий осмелится.

А уж господину Райскому и подавно слабо.

Господин же Гончаров, я думаю, в такие неприятные подробности попросту не входил.

Почти ничего не знаю – и знать не хочу – про интимную жизнь этого великого писателя. Но похоже, очень похоже, что он был скорее теоретик, а по преимуществу – даже фантазер. Черпавший материал для своих грез в основном из художественной словесности. (Главным образом – зарубежной, что подтверждает и разбираемый абзац: в русской литературе позапрошлого века насильникам не симпатизировали; припоминается Быков из «Бедных людей» и еще парочка педофилов у Достоевского; впрочем, Базаров, если не ошибаюсь, в сцене с Одинцовой душит в себе какой-то зверский порыв, позыв. Вообще же, русская традиция освоила тактику Дон Жуана, на худой конец – Казановы. Насилие и наглый обман – не наш путь: тут образцы – Вальмон из «Опасных связей», Ловелас из «Клариссы». Не забыть и героев де Сада. Русскую литературу Гончаров недолюбливал – читал по долгу службы; а для души регулярно брал из книжной лавки – бесплатно, с возвратом – иностранные романы.)

По мне, так и весь вышепересказанный текст не опирается на чей-либо реальный опыт физических контактов с противоположным полом. Как если бы Гончаров был о них осведомлен не отчетливей, чем вовсе не получившая сексуального воспитания и едва не поплатившаяся за это Марфенька. Соответственно, и Райский должен быть оправдан (не вчистую, а в рамках последнего абзаца). Как жертва крайне неубедительного самооговора. Как репродуктор фантазий своего создателя.

«– О, как скверно! Как скверно!»

2

Да уж. Но прежде всего – уф! Впредь обязуюсь воздерживаться от цитат. Постараюсь быть по возможности голословным. А у вас, читатель, прошу прощения за жестокий эксперимент. Ну не нашел я другого способа принудить вас прочувствовать качество текста. Чтобы не понаслышке и не по обрывкам впечатлений отрочества, а непосредственно – так сказать, на шкуре собственного ума – убедиться, каков стилист И. А. Гончаров.

Не прелестный. Из авторитетов школьной литературы разве один только Чернышевский писывал хуже (и то не факт).