Химеры

Самое время дать на монитор вводные: брюнет – приезжий из столицы, отставной чиновник, а ныне тунеядец-рантье; думает (и говорит), что он художник, – поскольку время от времени на него нападает охота пописать что-нибудь прозой или стихами, а то – порисовать; прибыл в творческий отпуск; дополнительная цель – законсервировать и охладить одну свою петербургскую не особенно взаимную влюбленность; а эта юная особа возле него на скамье – местная, провинциалочка, дальняя родственница (троюродная, что ли, сестра). Хорошенькая; невинная; наивная; а ему, значит, интересно – насколько? не просто глупенькая ли?

– …Ты слыхала про Москву, про Петербург, про Париж, Лондон: разве тебе не хотелось бы побывать везде?

– Зачем мне?

– Как зачем! Ты читаешь книги, там говорится, как живут другие женщины… Разве тебя не тянет, не хочется тебе испытать этой другой жизни?

– Что бы я одна делала там, в Петербурге, за границей? Я бы умерла с тоски…

– Ты бы не одна была.

– С кем же? Бабушка никогда не выедет из деревни.

– Зачем тебе бабушка? Со мной… с мужем. Поехала бы со мной?

Это уже с неделю продолжается; по утрам приятно ему ожидать, пробудившись (он тут, в гостях, исключительно калорийно питается и подолгу спит; свежий воздух, знаете ли): когда же она, «еще с томными, не совсем прозревшими глазами, не остывшая от сна, привставши на цыпочки, положит ему руку на плечо, чтобы разменяться поцелуем»; а днем она «ходит около него или под руку с ним по полю, по садам – и у него кровь бежит быстрее…».

Эвфемизм, не травмируя девического слуха, прозрачен: у него на нее… Нет, выразимся приличней: он к ней (или – он ее?) сыто так, лениво так, нежно и сонливо так – вожделеет.

«…Она слишком мила, тепла, нежна, прикосновение ее греет, жжет, шевелит нервы… И ответные его ласки были не ласки брата, а нежнее; в поцелуй прокрадывался какой-то страстный змей…»

Как известно, в таких случаях организм ставит интеллекту неотложную задачу: отыскать способ понизить гормональный фон.

Учитывая всякие условности XIX столетия, простейшее из решений не проходит: все-таки не горничная; хотя, конечно, всего лишь бедная сирота в захолустье, но покамест еще не так все невозбранно, как будет лет через шестьдесят для какого-нибудь поэта Блока («ведь грудь моя на поединке не встретит шпаги жениха; ведь со свечой в тревоге давней ее не ждет в тревоге мать; ведь бедный муж за плотной ставней ее не станет ревновать»); и даже насчет шпаги ничего наверное не известно (на всякий случай расспросить); а перед общей, хотя и двоюродной, бабушкой Татьяной Марковной как неудобно; на громкий скандал она, положим, не решится, но полностью выйдешь из образа порядочного человека (а стоит ли оно того?), – если не женишься, – а это уже способ № 2, отчего бы его тоже не обсудить с самим собой? Раз так приспичило.

– Я боялась бы, что вам скучно со мной.

– Ты привыкла бы ко мне.

– Нет, не привыкла бы… Вот другая неделя, как вы здесь… а я боюсь вас.

– Чего же? Кажется, я такой простой: сижу, гуляю, рисую с тобой…

– Нет, вы не простой. Иногда у вас что-то такое в глазах…

Между прочим, в досье объекта (Райский – фамилия; Борис Павлович Райский) имеется уже история с некой Наташей; тоже бедной и невинной, тоже сиротой. Ну – почти сиротой: познакомились – и взаимно влюбились, – когда ее мать была уже при смерти; красиво говоря: «оба нашли счастье друг в друге, оба у смертного одра матери получили на него благословение»; просил, стало быть, руки; дал себя осенить, небось, иконой; в тогдашнем, строителей феодализма, моральном кодексе такие церемонии описывались формулой: «связал себя словом»; а все равно исхитрился не жениться.

Просто повезло: у Наташи этой самоконтроль оказался не на высоте. Дала (извините: отдалась), не дожидаясь совершения таинства брака. Впоследствии, задним числом, Райский, будучи великодушен, не отрицал и своей вины, так и написал в автобиографической повести: «Он уважал ее невинность, она ценила его сердце – оба протягивали руки к брачному венку – и оба… не устояли».

Ай-а-ай. Мало что траур: еще и медицинские какие-то имелись противопоказания; ей бы уйти в глухую защиту. «Доктора положили свой запрет на нетерпеливые желания. “Надо подождать, – говорили им, – три месяца, четыре”». Не сумела дать отпор. Не соблюла. Райский, будучи справедлив, подобрал ей (потом) смягчающее обстоятельство – буквально как себе: «Брачный алтарь ждал, а любовь увлекла их вперед».

Но изящная объективность хороша в беллетристике (от нее до равноправия полов – рукой подать). В практической жизни, понятно, тяжесть проступка (и последствий) квалифицируется по-разному: молодого человека – да, увлекла вперед любовь, – а про барышню, извините за прямоту, каждый скажет: барышня пала. И не то чтобы после этого жениться на ней стало совсем нельзя, – но как-то не необходимо. Тем более сама все поняла, повела себя правильно – «любила, ничего не требуя, ничего не желая, приняла друга, как он есть…».