Химеры

Хотя во время Крымской войны, когда он заболел в Одессе тифом и чуть не умер, она пренебрегла всеми условностями приличия – приехала. И он поправился, и они путешествовали по Крыму, и она казалась почти счастливой – или нет?

Обычной полная печали,
Ты входишь в этот бедный дом,
Который ядра осыпали
Недавно пламенным дождем;

Но юный плющ, виясь вкруг зданья,

Покрыл следы вражды и зла —
Ужель еще твои страданья
Моя любовь не обвила?

В 1863-м наконец обвенчались – в Дрездене, в греческой церкви.

И следующие 12 лет прожили в состоянии, которое Тургенев оценивал так:

«Кого тешит эта трудно и скучно разыгранная трагикомедия? Вопрос!» И прибавлял: «Жаль мне Толстого – как отличнейшего человека; как писатель – он ужасен…»

Положим, не ужасен: только наивен в сюжетах так называемых серьезных, так называемых исторических – про варягов и царей. Но что правда, то правда: неправдоподобно хороший – храбрый, веселый, остроумный, великодушный был человек. Взрослые такими не бывают. Должно быть, какая-то фея наворожила, чтобы он навсегда остался мальчиком Алешей, героем детской сказки, написанной для него и про него родным дядей (согласно сплетне – родным отцом): «Черная курица, или Подземные жители».

Софья Андреевна с ним скучала. Зимой скучала в Европе, разоряясь на безумную роскошь (денег было больше, чем у всей остальной русской литературы); летом скучала в деревне (имение Красный Рог в Черниговской губернии: дворец и парк, необозримые леса). Звала его по фамилии: «Какие глупости ты говоришь, Толстой!» Он ее раздражал. Она даже не считала нужным скрывать от него, что ставит Тургенева как писателя много выше.

Алексей Константинович огорчался. К тому же здоровье стало ему изменять. Невралгия, астма, потом какая-то новомодная зона – это когда кожу по всему телу точно поливают кипятком. Неимоверные головные боли каждый день. Он стал ходить медленно, осторожно, боясь пошевелить головой, как будто нес на плечах непосильную тяжесть. А лицо сделалось постоянно багровое, все пронизанное толстыми синими жилами. В иные дни мучительно было на него смотреть.

И кто-то в Париже (говорят – Тургенев) присоветовал ему лечиться инъекциями морфина. Он попробовал – и резко повеселел.

В Париже он жил один, на холостую ногу. Съездил с Тургеневым в Карлсбад. Устроили чтение – для заграничных русских – в пользу погорельцев города Моршанска. Имели успех, и А. К. написал графине: «Я был очень хорошо принят, не хуже Тургенева». И что Тургенев про одну его балладу сказал: прекрасная вещь.

В другом письме из Карлсбада – не к ней – тон другой, немножко странный:

«Тургенев выразил было мне желание, чтобы я сделал ему вспрыскивание, но потом на попятный двор. Надеюсь, что у него в непродолжительном времени заболит известное место и что я буду иметь случай избавить его от страданий».

Сам же он к морфину пристрастился. И умер от передозировки. В 1875 году, пятидесяти восьми лет от роду. Дома, в Красном Роге. Заснул в кресле и не проснулся. Последние слова его были:

– Как я себя хорошо чувствую!

Софья Андреевна после похорон, распорядившись замуровать склеп наглухо (ввиду «ненадежного и буйного характера местного населения»), переехала в столицу и зажила наконец, как ей хотелось. У нее в гостиной регулярно собирались по вечерам умные люди – поговорить и влиятельные люди – послушать. Это называлось – салон графини Толстой. Вошедший было в страшную моду, когда она завела – в последний раз – новое знакомство.

«Встретив моего отца, – вспоминает Любовь Федоровна Достоевская, – она поспешила пригласить его к себе и была с ним очень любезна. Отец обедал у нее, ходил на ее вечера, согласился прочесть в ее салоне несколько глав из “Братьев Карамазовых” до их публикации. Вскоре у него вошло в привычку заходить к графине Толстой во время своих прогулок, чтоб обменяться новостями дня. Хотя моя мать и была несколько ревнива, она не возражала против посещений Достоевским графини, которая в то время уже вышла из возраста соблазнительницы…»

Вообще – дружили. Он доверял Софье Андреевне свои мысли. В том числе самую важную: позволял ей знать, что он знает, кто он.

Какое письмо ей прислал про свой триумф – про эффект пушкинской речи. Как люди в толпе обнимали друг друга и клялись быть впредь лучшими. Как одни дамы крепко держали его за руки, чтобы другие дамы могли их целовать. Как все плакали, «даже немножко Тургенев».

Примерно два с половиною года, пока он не умер, Софья Андреевна чувствовала смысл своей жизни.

Между прочим: он лет двадцать мечтал раздобыть большую и хорошего немецкого качества фотографию Сикстинской Мадонны – чтобы висела в кабинете. Она была для Достоевских слишком дорогая. Софья Андреевна выписала ее из Дрездена. Но, конечно, Анна известная нам Григорьевна не могла допустить, чтобы над постелью Ее Мужа висел подарок графини.