Химеры

В следующий раз Иван Сергеевич и Софья Андреевна увиделись наедине. О «Записках охотника» и пьесе на Малом театре потолковали подробно. Иван Сергеевич разнежился, даже выдал (с возвратом, лишь на несколько дней) только что переписанную копию «Месяца в деревне». После чего переключились на литературу вообще, и Тургеневым уже пущен был в дело томик Монтеня, всегда находившийся под рукой: для первого тет-а-тета некоторые страницы – самое то.

Но что-то не срослось. И Тургенев сетовал потом:

«Из числа счастливых случаев, которые я десятками выпускал из своих рук, особенно мне памятен тот, который меня свел с вами и которым я так дурно воспользовался… Про вас мне точно сказали много зла – но это нисколько не подействовало… Видно, тогда не судьба была!»

Вероятно, он просто-напросто струсил. У него был приятель – тоже литератор – Григорович, автор «Антона Горемыки», знаменитого гуманного романа, болтун и сплетник. И этот Григорович про эту m-me Миллер, в девичестве Бахметеву, знал, как выяснилось, буквально все: соседка по имению. В Пензенской, что ли, губернии.

– Отец умер. У Sophie трое братьев, сестра. Прожились. Мать старалась не только сбыть ее, но продать. Не выходило. Князь Вяземский – не тот, не тот! – сделал ей ребенка. Брат ее вызвал князя на дуэль, но брата этого сослали на Кавказ. Возвратившись оттуда, он написал Вяземскому письмо: не приедете драться – публично оскорблю. Князь Вяземский приехал и убил его на дуэли, за что сидел в крепости года два. Sophie тем временем вышла за Миллера, ротмистра, конногвардейца. Тот был влюблен безумно, она же терпеть его не могла и скоро бросила. Как чепчик за мельницу, mon cher, как чепчик за мельницу!

Моральный облик несколько зловещ, не правда ли? С непредсказуемым ротмистром на заднем плане. Главное же – грубое какое-то лицо.

И Тургенев не поехал за рукописью. Другого же никакого ни предлога, ни случая не представилось никогда.

Зато у графа Толстого дела сразу же пошли на лад, как это видно из стишков, датированных тем же январем:

Пусто в покое моем. Один я сижу у камина,
Свечи давно погасил, но не могу я заснуть,
Бледные тени дрожат на стене, на ковре, на картинах,
Книги лежат на полу, книги я вижу кругом.
Книги и письма! Давно ль вас касалася ручка младая?
Серые очи давно ль вас пробегали, шутя?..

Никогда ни с кем ему не было так интересно. (А было ему уже за тридцать, а сколько ей – кто же знает?) В его кругу таких таинственных женщин не было ни одной. У него тоже была тайна, и некому было открыться: что на самом-то деле, по призванию, он не чиновник, а художник!

Однако же покамест служил, и роман шел с перерывами. Свидание – письмо, свидание – письмо. Г-жа Миллер сохраняла суверенитет. Летом взяла и укатила из Петербурга в Пензенскую губернию, в Смальково, к своим.

Заскучав, совершила увеселительную поездку в Саратов – с подругой, с одним из братьев и с подвернувшимся кстати Григоровичем. Который даже и на старости лет рассказывал всем, кому не лень было слушать, как он «употребил ее, когда она сидела на качелях».

– Дорогой употреблялись страшно, до изнеможения. Она была необыкновенно страстная и все просила нового.

Но тут будто бы случилось так, что он заболел, и компания оставила его – в Нижнем, что ли. А когда он выздоровел и вернулся домой, а оттуда помчался к Бахметевым – M-me Миллер встретила его прохладно и рассеянно. Была грустна, пожаловалась на слабость.

– У ног ее сидел граф Алексей Константинович Толстой. Я не хотел мешать, и мы расстались.

В тот летний день в Смалькове Софья Андреевна рассказала Алексею Константиновичу всю свою жизнь. Как человеку, которого любит, причем это горькое блаженство ей совершенно внове. И он понял, что не расстанется с нею никогда, потому что она без него пропадет, погибнет. А что вместе они, наоборот, будут счастливы. Лишь бы она позабыла свое несчастное, оскорбительное прошлое. Вдали от света, в сельской местности, наслаждаясь покоем, музыкой и литературой.

Отныне у него была одна цель.

И три препятствия (если угодно – с половиной): его мать (никому не позволявшая даже имени произносить ужасной женщины, погубившей Алешу), его придворная должность (наследник престола ни за что не хотел его отпускать) – ну и Синод с ротмистром (вообще-то уже полковником) Миллером.

Мать умерла, отставку дали, ротмистр не возникал, Синод утихомирился.

На все это потребовалось 12 лет. Протекшие не особенно весело. (Если не считать разных творческих успехов – «Князя Серебряного», проделок Козьмы Пруткова, колокольчиков моих в день веселый мая.) Холодность Софьи Андреевны граф объяснял себе двусмысленностью ее положения, уязвляющей гордость, но все-таки немножко тосковал.