Химеры

А у Панаева был еще какой-то дедушка, не то дядюшка – страшный богач и, очевидно, самых честных правил. В конце 1838 года он скончался – и Панаеву досталось по наследству имение в Казанской губернии: большая деревня и лес. Таким образом, Иван Иванович вдруг превратился в самостоятельного хозяйствующего субъекта – стал помещиком. Не теряя ни минуты, он похитил Авдотью Яковлевну, потихоньку с нею обвенчался и увез в Москву. Где первым делом отыскал Белинского, чтобы уговорить его перебраться в Северную столицу и писать для «Отечественных записок». Добившись согласия, съездил в Казанскую губернию, на скорую руку облегчил положение доставшихся ему крестьян (отменил, само собой, барщину и убавил оброк). Оттуда опять в Москву, перезнакомился и за две недели подружился навеки со всеми передовыми людьми (благо их считалось немного: Грановский, Герцен, Огарев, Кетчер), после чего с молодою женою и с Белинским возвратился домой, в Петербург.

Мать его простила, и вообще жизнь пошла весело и с пользой для литературы.

Он играл с Белинским в карты по маленькой, а также переводил для него и для Eudoxie французские романы и научные труды по истории, по философии: не для печати, а единственно чтобы расширить их кругозор и свой заодно. Всю неделю переводил, а по субботам читал вслух. На эти чтения допускались избранные приятели, понемногу образовался подобный московскому круг передовых людей (Тургенев, Анненков, Григорович, Некрасов). И Белинский произносил потрясающие монологи, писал потрясающие статьи, а сам Панаев писал очень даже недурные повести и фельетоны, и все вокруг только и говорили, что об «Отечественных записках». А Eudoxie разливала чай.

Кроме того, она родила девочку. Но девочка очень скоро умерла.

Чтобы развеяться, Панаевы предприняли путешествие за границу.

В Париже Иван Иванович познакомился с отличным, тоже передовым, человеком по имени Григорий Михайлович Толстой. Который поделился с ним своей мечтой: всю жизнь и все силы, главное – все свое достояние (сотни крестьянских душ и тысячи десятин земли) отдать на борьбу за освобождение человечества. Он уже сделал соответствующее предложение одному немецкому публицисту – доктору Карлу Марксу, – тот отнесся благосклонно, однако сказал, что должен подумать. А Григорию Михайловичу не терпелось, и он советовался с Панаевым – как быть.

По возвращении в Петербург этот парижский разговор припомнился как нельзя кстати. Белинский был плох. Болел и бедствовал. Его угораздило жениться, и шести тысяч, которые платил ему в год Краевский, не хватало катастрофически. Дружественные литераторы как раз уговорились было собрать альманах (составился уже пухлый том под условным названием «Левиафан») – от кого повесть, от кого статья, и никакого никому гонорара, весь барыш – великому критику. Но теперь возникла идея получше. Имея оборотный капитал, можно было завести новый журнал. В котором Белинский писал бы что хочет, печатал кого хочет (ясно, что гениальных друзей), получал бы денег сколько хочет.

Так все удачно сложилось, все необходимое было в наличии. Во-первых, груда первоклассных материалов («Левиафан»); во-вторых, высококвалифицированный менеджер (каким уже проявил себя Некрасов; кстати, Белинский нашел у него и поэтический талант); в-третьих, творческий коллектив из самых ярких русских писателей; в-четвертых, харизматический лидер. А теперь намечалась, в-пятых, и финансовая база в виде сотен душ этого замечательного Толстого (хотя Панаев планировал и свое долевое участие: решился продать лес).

И летом 1846 года Панаевы и Некрасов отправились к Толстому в гости: обсудить детали, заодно и поохотиться на дупелей, а Eudoxie пусть разливает чай.

Поохотились действительно славно и договорились обо всем. И вскоре приобрели пребывавший в анабиозе петербургский журнал «Современник», и в 1847 году пустили его в ход.

Правда, Григорий Толстой оказался обыкновенным фанфароном, не дал ни копейки, так что Панаеву пришлось продать не только лес, но и деревню.

И передавать редакцию Белинскому оказалось неразумно. Некрасов считал: это было бы все равно что расписаться в политической неблагонадежности, да и просто – никто не позволит. И долю в прибыли выписывать умирающему нелепо, разбирайся потом с вдовой. Белинский действительно умирал – и в 1848 году умер. Панаеву тоже никакого пая не досталось, верней – неудобно стало насчет него спрашивать, поскольку выяснилось, что Некрасов и Авдотья Яковлевна, что называется, любят друг друга, и теперь они с Панаевым (предполагалось и прибавление) – одна семья, с общим бюджетом, в коммунальной, стало быть, квартире.

Как это выяснилось и устроилось – рассказано (пересочинено) опять же в романе «Что делать». Дескать, Лопухов сам уговорил Кирсанова и сам развеял предрассудки Веры Павловны.

(«– Муча себя, ты будешь мучить меня.

– Так, мой милый; но ведь ты будешь страдать, если я уступлю этому чувству, которое – ах, я не понимаю, зачем оно родилось во мне! я проклинаю его!