Химеры

Он родился в 1812 году на брегах Невы. Точней – на правом бреге. Которого линия на протяжении километров восьми – примерно от нынешнего моста Александра Невского до нынешнего моста Володарского и далее – принадлежала отцу его матери. То есть Панаев должен был со временем унаследовать почти весь Невский район – всю арендную плату от располагавшихся вдоль берега заводов, складов и мастерских.

Оба деда и отец умерли, когда Иван был еще мальчик. А мать любила тратить, не любила считать, доходами ведал плут управляющий – к началу 30-х годов хватало уже только на жизнь. На жизнь в большом собственном доме, с прислугой, с экипажем, с приживалками, но без затей.

Кстати, это Иван Иванович придумал слово: приживалка. И ввел в литературу. Панаеву же были обязаны жизнью хлыщ, лев, львица, камелия, но век этих существ оказался недолог. Впрочем, они все удостоены погребения в словаре. Кроме камелии, конечно. (Нравы смягчились настолько, что хотя народный термин, обозначающий эту профессию, все еще используется как главный замедлитель русской речи, но в обиходе светских людей обычно подменяется фонетически близким наименованием тонкой лепешки из жидкого теста, испеченной на сковороде.)

Литературу он полюбил в Благородном пансионе при Санкт-Петербургском университете: было такое, специально для дворян, учебное заведение ниже среднего, но с привилегиями высшего. Аттестат давал право на чин 10-го класса (отличникам), 12-го (троечникам), 14-го (остальным). Несмотря на нуль по математике, Панаев получил 10-й (коллежского секретаря), поскольку свободно владел французским и с эффектом произнес речь о значении русской словесности.

Оставалось приняться за карьеру, по примеру отцовских братьев: дядюшки были довольно важные чиновники. Мамаша мечтала видеть его камер-юнкером.

Панаев обманывал ее лет шесть подряд: по утрам уходил из дома, как будто на службу, а сам слонялся по Петербургу. От книжной лавки до книжной лавки, от кондитерской до кондитерской. Затесался в несколько гостиных, где собирались писатели, там и проводил свои вечера. Как заядлый окололитературный трутень: только и делал, что читал и пил. Впрочем, опубликовал две повести, но сам полагал их ничтожными. Не верил в свой талант и не понимал, зачем жить.

В 1834 году с ним случилось нечто важное. Прохаживаясь по Невскому, он заглянул в кондитерскую Вольфа – Café chinois, – подошел, как обычно, к столу, на котором разложены были печатные издания, и взял свежий номер московской «Молвы». Прочитал статью Белинского «Литературные мечтания», впервые почувствовал себя счастливым, с этой минуты сделался его фанатом. Говоря более высоким слогом, обрел в нем властителя своих дум.

Белинский ставил выше всех Шекспира и Фенимора Купера (отчасти колеблясь утвердить окончательно, чей гений крупней). Панаев решился их переводить – с французских переводов. В 1836-м изготовил «Отелло» и принес Якову Брянскому – актеру Александринского театра: не возьмет ли (разумеется, даром) для своего бенефиса. Брянский трагедию взял, в следующем году ее сыграли. У Брянского были две красавицы дочери. Старшая, Нимфодора, только что поступила на сцену, и Дездемона была ее первая роль. И последняя: в нее влюбился и тотчас женился на ней некто Краевский, чиновник Минпроса, начинающий издатель. Панаев же по ходу репетиций увлекся младшей дочерью – семнадцатилетней Евдокией, Авдотьей. Но жениться без позволения матери (о котором не могло быть и речи) – значило ввергнуть Авдотью в нищету. Он был человек без определенного положения – работал в журнале Краевского «Отечественные записки», но будущий свояк ничего ему не платил.

Между тем Авдотье дома жилось тяжело. Сценического дарования – следовательно, мало-мальски интересного будущего – у нее не было. Разве что имелся шанс приглянуться императору и заслужить, по обычаю, приличное приданое. Неизвестно, насколько такая перспектива ужасала молодую особу, но Панаев презирал бы себя как предателя, если бы не попытался ее спасти.

(Все это – и многое из дальнейшего – описано в романе, всем известном, – «Что делать» Чернышевского, – но литературная так называемая наука замела следы. Я первый настолько нагл…)