Химеры

Подзаголовок «Женитьбы» – «совершенно невероятное событие в двух действиях» – не комическая ужимка. Он точен абсолютно, и тогдашний зритель, как и тогдашний читатель, отчетливо это понимал.

Дело не в каких-то там несообразностях, типа того, что Агафья Купердягина принимается за поиски жениха на двадцать седьмом году девичества явно впервые и с бухты-барахты.

Не в том, что сваха закидывает невод уж очень широко («все дома исходила, по канцеляриям, по министериям истаскалась, в караульни наслонялась…»).

И уж, разумеется, не в том, что надворный советник, человек пожилой и вялый, прыгает из окна.

Но есть такая точка, в которой сюжет решительно превозмогает всякое вероятие. Вступает в сферу совсем невозможного. Почему в ней и возможно всё. В область «так-не-бывает» – в паутину бреда наяву, – отчего бы человеку, хотя бы он был и Подколесин, не попробовать прорвать ее тоже невозможным движеньем?

До поры до времени сватовство Ивана Кузьмича идет хотя ни шатко ни валко, но, в общем, благополучно. Знакомство состоялось, взаимная симпатия обозначилась, препятствий не видно. Фактически назначено и свидание – на екатерингофском гулянье, 1 мая (а действие происходит 8 апреля; год, судя по биографии жевакинского фрака, – 1825). Вдобавок получено – и дано – разрешение-приглашение-обещание заглянуть когда-нибудь вечерком… Немножко (а вернее – очень) странно, что Агафья Тихоновна принимает претендента наедине, – и вообще, что незнакомые мужчины преспокойно разгуливают по дому, – но странность эта авось сойдет за театральную условность.

Короче говоря, до самого XVI явления второго действия события следуют более или менее нормальному, приличному, естественному порядку. Иван Кузьмич откланивается. Теперь самое бы время вернуться домой, успокоиться, подремать, помечтать. Совершенно не исключено, что он поедет на екатерингофское гулянье. И даже – что ранее того соберется навестить дом в Мыльном переулке.

Но вот наступает роковое XVI явление: дорогу Подколесину преграждает Кочкарев. И пристает с глупостями – женись немедленно, через час в церковь под венец и проч. Умоляет на коленях, потом скверно бранится. Иван Кузьмич вполне благоразумно ему отвечает, что так не делается, что надобно взять тайм-аут, – и спокойно уходит, не обращая внимания на страшные, необъяснимые слова: к дьяволу, кричит ему Кочкарев, «к дьяволу, к своему старому приятелю!».

В XVII явлении Кочкарев беснуется – и вовсе не похож на доброго малого с неугомонно юрким характером, как изображают его разные специалисты по Гоголю. Он уже ненавидит Подколесина. Для него непереносима мысль, что Иван Кузьмич не подчинился, поступил по-своему, как если бы имел право на собственную жизнь. «Так вот нет же, пойду нарочно ворочу его, бездельника! Не дам улизнуть, пойду приведу подлеца!»

И в явлении XIX все это оборачивается сущей поистине дьяволиадой, циничной пародией на христианский свадебный обычай. Кочкарев силой выталкивает Подколесина на сцену, от его имени скороговоркой сквозь зубы объясняется Агафье Тихоновне в любви – после чего благословляет жениха и невесту! Без иконы. Без свидетелей. В отсутствие тетушки Арины Пантелеймоновны. Сверх всего, выясняется, что он «послал уже за каретою и напросил гостей. Они все теперь поехали прямо в церковь…»

Каких гостей? Откуда он их взял? В какую церковь? Уж не в ЗАГС ли советский? Какой священник решился бы обвенчать эту пару – без оглашения, без так называемого обыска? (Ивану Кузьмичу, я думаю, надо было представить, помимо стандартного набора документов, еще и разрешение начальства на вступление в брак.)

Ни один из современников Гоголя не поверил бы, что действие пьесы происходит наяву. Подколесин тоже был современник Гоголя. И рискнул испытать на прочность декорацию сна…

Занавес должен был упасть под свист. Не публики, а персонажа. Сам Гоголь всегда только так «Женитьбу» и читал.

«Читал Гоголь так превосходно, с такой неподражаемой интонацией, переливами голоса и мимикой, что слушатели приходили в восторг… Кончил Гоголь и свистнул…»

«Гоголь читал однажды у Жуковского свою “Женитьбу”… При последних словах: “но когда жених выскочил в окно, то уже…” – он скорчил такую гримасу и так уморительно свистнул, что все слушатели покатились со смеху…»

Никакая актриса не пошла бы на такое вопиющее нарушение приличий. Театральный цензор, инспектор сцены ничего подобного не дозволили бы. Гоголь вымарал свист, заменил бледной идиомой («мое почтение!») – словно стер точку.

Март 2008 года

Палец Гарпократа

1

Указательный. Поднесен ко рту. Детям подобает помалкивать. Как советские – кудрявого Володю Ульянова, скульпторы Древнего Египта с удовольствием лепили малолетнюю ипостась бога Гора: Гор-дитя, Гор-па-херд. Косичка («локон юности») над правым ухом, палец у губ – и ребенок готов. Вообще-то – олицетворение восходящего солнца. Но впоследствии древние греки истолковали – и использовали – эти статуи наподобие плакатов типа помни: болтун – находка для врага.