Химеры

И это вышло не совсем ловко. А наоборот, именно как в той сцене, где Марья Антоновна замечает, что «Юрий Милославский» – сочинение господина Загоскина, и Хлестаков вынужден признать ее правоту, присовокупив, однако: «а есть другой “Юрий Милославский”, так тот уж мой».

Могло случиться так, что критика закричала бы о плагиате. Но Гоголь, по-видимому, осознал опасность только после премьеры. Не исключено, что кто-то, чьим мнением он дорожил, обронил какую-нибудь шутку. Вполне возможно, это был Пушкин.

Доказывать предположения скучно, обойдемся фактами. Гоголь поспешно и надолго убыл за границу. Почти ни с кем, даже с Жуковским, не простившись, а с Пушкиным как будто и рассорившись.

Считается, что его вогнали в панику и депрессию неодобрительные рецензии Булгарина и Сенковского. Но самая первая из них появилась (в «Северной пчеле») 30 апреля 1836 г., а вот письмо Гоголя Щепкину от 29-го того же апреля:

«Все против меня… Полицейские против меня, купцы против меня, литераторы против меня…»

За него, как мы знаем, был император. И вообще, все обошлось. За отрицательными рецензиями последовали положительные. В отрицательных, кстати, ни про какого Вельтмана не оказалось ни слова, и сам Александр Фомич, будучи прелестным человеком, тоже с претензией не возник. А Пушкин вскоре погиб, после чего выяснилось, что замыслом «Ревизора» Гоголь обязан ему и больше никому.

И Гарпократ скрепил этот догмат свой печатью – оттиском пальца.

2

Это, имейте в виду, очень серьезная линия русской литературы – от «Женитьбы» до «Крейцеровой сонаты». Посредине еще «Обломов».

Проблема, в сущности, не имеет решения пристойного.

Евангелие, например, – на стороне Подколесина. Апостол Павел прописывает верующим брак исключительно для профилактики: во избежание блуда, – и тут же подчеркивает, что это с его стороны не более как уступка:

«Впрочем, это сказано мною как позволение, а не как повеление.

Ибо желаю, чтобы все люди были, как и я; но каждый имеет свое дарование от Бога, один так, другой иначе.

Безбрачным же и вдовам говорю: хорошо им оставаться, как я;

Но если не могут воздержаться, пусть вступают в брак; ибо лучше вступить в брак, нежели разжигаться».

Это, наверное, единственный разумный аргумент в пользу женитьбы: она полезна для тела, так как умиротворяет гормональный фон.

Демографический же аргумент (не волнующий апостола нисколько) убит Гоголем при помощи Кочкарева: приведен к ослепительному абсурду. Дескать, взгляни, братец, в зеркало (кстати, минуту назад разбитое): что ты там видишь? «Глупое лицо – больше ничего. А тут, вообрази, около тебя будут ребятишки, ведь не то что двое или трое, а, может быть, целых шестеро, и все на тебя как две капли воды…»

То есть брак – это такая копировальная машина, тиражирующая ничтожества. Соблазнительно ведь явиться вдруг сразу в шести лицах, а, глупец? и ты, урод, согласен, не правда ли?

Закон исполнил? Бог благодать послал? Дело христианское, необходимое даже для Отечества? Ну-ну.

«А там и девочки пойдут; подрастут – выдавай их замуж. Хорошо еще, если выйдут за хороших, а если за пьяниц…»

Нет, конечно, почему бы не жениться для пополнения бюджета за счет приданого. Для упрочения социального статуса. Или от скуки, от нечего делать. Или просто по примеру всех других.

Сформулируем последнюю причину: «Что, в самом деле? Живешь, живешь, да такая наконец скверность становится». Звучит убедительнее всего. Как абсолютно бессмысленный вопрос, требующий столь же абсолютно бессмысленного ответа. Окончательного и непоправимого. Как, предположим, суицид.

А тут еще Кочкарев и с ним заодно – художественная литература, применяющая в таких случаях, как последнее, решительное средство, лексему любовь со всеми ее однокоренными. И в пустоты речи, слишком просторной для таких мелких, как люди, существ (а ведь, между прочим, все святые говорили по-русски), – внедряется пошлость.

И рекламирует, допустим, колготки – прочные, как истинные чувства. (Логика пошлости, заметьте, необратима: считать ли истинными чувства, прочные, как колготки?)

– Так что ж, сударыня! Решаетесь вы сему смертному доставить счастие?

Нет уж, спасибо. Лучше выпрыгнуть из окна – обратно, в бессмыслицу прежнюю, без обмана. Остаться, по апостолу, безбрачным. Подколесина подталкивает в спину моральный инстинкт. Категорический, так сказать, императив. Если угодно – совесть. А не один лишь себялюбивый здравый смысл.

Спрыгнув, Подколесин сразу перестает быть смешным.

А ты, Офелия, ступай в монастырь. А Кочкарев – остолбеней. А сваха – давай свисти как только можешь пронзительно.

Потому как бывают ситуации, когда лучше свистеть, чем говорить.

О чем якобы и предупреждает Гарпократ, поднося палец к губам.

Май 2008 года

Человек со вздохом

Он был – Иван Иванович. И отец его, и дед по отцу были Иваны Ивановичи тоже.

Зато фамилия прекрасная: Панаев. Настоящая старинная. Правнучатый племянник Державина и все такое.