Химеры

Самсон Вырин, много чего, надо думать, повидавший за двадцать пять лет армейской службы, а еще более наслушавшийся из разговоров своих мимолетных постояльцев (сколько их промелькнуло за – тоже ни много ни мало – пятнадцать лет! хватило бы на большую энциклопедию русской жизни), – казалось бы, мог сообразить, что для бедной Дуни все жребии более или менее равны; и утешаться хотя бы тем, что зато в Петербурге у нее есть шанс встретить – например, вечером на Невском проспекте – Пушкина! А впрочем – нет, ведь Пушкин уже находился в южной ссылке. И Грибоедов уехал в Персию, как назло.

Ну ладно, не циник. И не стоик. Разбитому сердцу не прикажешь. Но чего он, Самсон Вырин, не учел, в чем, прямо скажем, просчитался – это что в сюжете задействован характер как раз не типический. А вот А. Г. Н. просек это буквально с ходу – и сумел дать понять И. П. Б., – и А. С. П., само собой, оценил.

Разумеется, речь не о Минском. Тот вообще заурядный романтик. С Шиллером в башке и с нагайкой в руке. С одной стороны – все дозволено, с другой – что-то такое способен чувствовать, вроде вины или угрызения совести за поруганную им чужую честь. Вырин эту проблему обходит как нерелевантную, он беспринципно кроток: «Что с возу упало, то пропало; отдайте мне, по крайней мере, бедную мою Дуню. Ведь вы натешились ею; не погубите ж ее понапрасну». Минский – должно быть, записной театрал – лучше представляет себе переживания оскорбленных отцов: «Ни ты, ни она – вы не забудете того, что случилось». А потом: «Что ты за мною всюду крадешься, как разбойник? или хочешь меня зарезать?» Интересно, с чего он это взял; найти бы источник. Гюго ведь еще не сочинил «Король забавляется». Ни тем более Верди – «Риголетто». Значит, все-таки, наверное, Шиллер: «Коварство и любовь». Что женился (если барыню, легшую в финале на груду песка, и вправду зовут теперь Авдотьей Минской) – это наш гусар, конечно, молодец, ставим ему жирный плюс.

Но сильно сомневаюсь, что он решился бы, будь она существо обыкновенное.

Вы припомните: как реагировали на нее мужчины – все, без исключения, – когда она была еще нимфеткой. (И как же она умела с ними обращаться – и как, вероятно, презирала, а не только жалела, своего отца, который ведь эксплуатировал ее красоту и обаяние в интересах дела и даже – в чисто шкурных. «Господа проезжие нарочно останавливались, будто бы пообедать аль отужинать, а в самом деле только чтоб на нее подолее поглядеть. Бывало, барин, какой бы сердитый ни был, при ней утихает и милостиво со мною разговаривает».) Титулярный советник А. Г. Н. в темных сенях просит у нее, у четырнадцатилетней, поцелуя – и всю оставшуюся жизнь не может его забыть. И мы догадываемся, что не он первый, хоть Пушкин и вычеркнул «ее томные глаза, ее вдруг исчезнувшую улыбку, теплоту ее дыхания и свежее напечатление губок». Также не стоит сомневаться, что А. Г. Н. заплатил – или, во всяком случае, попытался заплатить – за этот поцелуй никак не меньше, чем рыжему кривому мальчику за последнее сообщение о ней.

Удивительно ли – если сообразить, в какой обстановке выросла эта девочка, – что она так скоро и ловко устроила свой побег? Применив способ единственно возможный и, конечно, давно обдуманный. Ни один ямщик не повез бы ее никуда без ведома отца, сколько бы ни размахивал Минский своей нагайкой. С его разрешения подвезти до церкви, а там – мало ли какой каприз – и до следующей станции – дело другое. Но в церковь Дуню отпускали по воскресеньям. Минский прибыл вечером в четверг. Уже в пятницу к обеду план побега обсужден и принят, и доктору за пособничество, за фальшивый диагноз выданы 25 рублей. Как бы ни был Минский красив, убедителен и находчив – маловато времени с утра и до обеда, чтобы преодолеть хоть самое слабое сопротивление, особенно если папаша соблазняемой девицы тут же, возле, снует взад-вперед, а сама она – отнюдь не простушка робкого десятка. Короче, я подозреваю, что инициатором идеи был не Минский, а если все-таки он, то поддержка оказалась энергичней, чем он рассчитывал. Присовокупим свидетельство ямщика, «что во всю дорогу Дуня плакала, хотя, казалось, ехала по своей охоте». Вырин совсем ничего про нее не понимает, раз воображает, что она – заблудшая овечка, которую стоит только найти, чтобы она вернулась домой.

Возобновим в уме тот эротический абзац. Прибавим обморок – несомненно, притворный, а иначе необъяснимый: не такие, знаете ли, нервы у Авдотьи Выриной, чье детство прошло на почтовой станции, среди нескончаемых скандалов, под пьяный мат и угрожающие выкрики, чтобы ей терять сознание, едва завидев отца, которого она не очень-то боится. Но говорить с ним в присутствии Минского было бы ошибкой очень дорогостоящей (нужны ли пояснения? полистайте «Отца Горио»), – «и с криком упала на ковер», ни дать ни взять вчера из пансиона.