«Химия и жизнь». Фантастика и детектив. 1975-1984

Нахально, словно муравьиный шлем был шапкой-невидимкой, я остановился в десятке метров от офицера и ждал, чем все кончится. Кончилось тем, что офицер устал молотить солдат и те, опустившись на колени, принялись собирать с пола горстями гущу и бросать непривлекательную пишу обратно в котел.

Я не уходил. Вряд ли столь небрежное обращение с похлебкой говорило лишь о гигиеническом невежестве. Похлебка предназначалась кому-то, кого следовало кормить, но чем — не имело существенного значения.

Офицеру надоело наблюдать, и он куда-то послал одного из солдат. Тот вернулся через минуту с кувшином воды, чан долили, и все остались довольны.

Я спустился вслед за солдатами по скользкой узкой лестнице, пересек с десяток туннелей, еще раз спустился вниз: теперь мы были ниже уровня земли, стены стали совсем мокрыми, а по полу стекал тонкий ручеек.

Впереди послышался шум. Я не мог определить, из чего он слагается. Шум был неровный, глухой, однообразный — он исходил из недр горы и словно заполнял какое-то обширное, гулкое помещение. Туннель открылся на широкую площадку, и, когда солдаты свернули в сторону, я смог рассмотреть источник этого, ставшего почти оглушительным шума.

Множество факелов освещало огромный зал. От их дыма и мерцания было трудно дышать, и картину, освещенную ими, нельзя было придумать. Пожалуй, и Данте, специалист по описанию ада, остановился бы в растерянности перед этим зрелищем.

Не знаю, сколько там было людей — наверно, больше сотни. Некоторые из них дробили камин, другие подвозили их на тачках, третьи отвозили измельченную руду куда-то вдаль, к огням и шуму, — этот зал был частью, говоря современно, технологической цепочки, которая, вернее всего, тянулась от рудников, спрятанных недалеко, в пределах этой же горы, к плавильням и кузням.

Одни из солдат ударил в железяку, висевшую на столбе, и люди увидели чан с пищей.

Грохот молотков, скрип тачек, гул ссыпаемой породы оборвался. Возник новый шум, утробный, жалкий, — он слагался из слабых голосов, шуршания босых ног, стонов, ругани, вздохов — далеко не все могли подойти к площадке, некоторые ползли, а кто-то, лежа, молил, чтобы ему тоже дали поесть. Господи, подумал я, сколько раз в истории Земли вот так, равнодушные солдаты, часто сами бесправные и забитые, ставили перед узниками чан или котел, в котором плескалась надежда умереть на день позже.

Люди доставали откуда-то черепки (один подставил ладони) и покорно ждали, пока солдат зачерпнет этой похлебки, сегодня еще более скудной, чем всегда, и можно будет отползти в угол, обмануть себя ощущением хоть какой-то пищи.

Я был достаточно начитан в истории, чтобы знать, что в одиночку, даже вдесятером, не изменить морали и судеб этой горы и других таких же гор.

Донкихотствовал мой лесник, сражался с ветряными мельницами. А я? Изобретал зловещих муравьев — в сказочном сне легче отстраниться от чужой боли.

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀

12.⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀

Я брел по муравейнику, сам схожий с муравьем, в тесном шлеме, который больно жал уши. Пот стекал на глаза, и бешенство брало, оттого что нельзя было его вытереть.

Я думал, что непременно найду Сергея, — гора не так уж велика и расположение ходов в ней подчиняется системе, которую я уже начерно представлял; по разным уровням к центру сходятся радиальные туннели, причем освещены только основные. Заблудиться я не смогу. Мне угрожает лишь встреча с местным начальником или любознательным сукром, который усомнится, что мои джинсы сшиты в их муравьином ателье. Надо лишь последовательно обойти все коридоры, даже если на это уйдет целая ночь.

Я заблудился через несколько минут. Решил заглянуть в черный узкий проход, в конце которого был виден отблеск факела. Шагов через двадцать скользкий от падающих сверху капель пол пошел вниз. Я хотел остановиться, но ноги не послушались — чтобы не упасть, я мелко побежал вниз, все круче, и сорвался.

Падение было не дальним, я даже не ушибся. Плеснула, всхлипнула черная вода в темноте. Воды там, в провале, было на ладонь, она была ледяной и какой-то живой. И тут же нечто скользкое дотронулось до руки, и я вскочил, движимый омерзением, — да, скорее омерзением, чем страхом, и побежал, загребая ботинком ледяную воду и расталкивая нечто, кружившееся вокруг чуть светившимся хороводом.

Забыв о всегдашней близости стен, я ударился, не выставив рук, и, оглушенный, сполз по стене, в упругую, ледяную воду, которая нехотя расступилась, каждой каплей осязая меня, принюхиваясь и словно решая — оставить ли меня здесь навсегда, впитать ли, растворить в себе или вытолкнуть, исторгнуть как чужое, ненужное… И это понимание намерений жидкости, наполнившей подземелье, заставило меня опереться на ружье, как на костыль, вырываться, метаться, разыскивая в стене щель или отверстие — это отверстие должно было находиться где-то повыше — иначе жидкость нашла бы путь в гору, чтобы отыскать и преследовать ледяным любопытством тех, кто населяет темноту.